Что произошло в августе на самом деле, Кирилл не знал. Его не было в Минске, но он не верил, что Витя и Сергей плечом к плечу с судимым Олегом и задержанным сейчас Иваном отрабатывали на баррикадах деньги Запада.
– Мы защищали себя и свои права, – сказал Витя, и это было единственное, что он смог сказать про августовский протест.
Его взгляд при этом был пустым, и Кирилл понимал, что никто, совсем никто не будет отвечать за его сломанную жизнь, а из-за какого-то стукнутого в шлем омоновца Ивана будут судить – и это точно не походило на справедливость.
– А что они хотели? Нечего выступать против государства, – говорили иногда сторонники АГЛ на подобные тезисы, а Кирилл вспоминал их и ему становилось дурно, потому что у людей с подобным мышлением сейчас были важные для него люди, и не ясно, что они с ними сделают в своих застенках.
Словно ощутив его тревогу, внезапно позвонила мама, по традиции в телеграме.
– Да, – ответил Кирилл, стараясь говорить так, словно все хорошо.
– Привет, как вы там? Я что-то Машке звоню, а она не отвечает. У нее все хорошо? – сразу спросила мама.
– Да-а-а, все хорошо, – протянул Кирилл, не представляя, что сказать. Вранье давалось ему тяжело, и когда надо было срочно придумать какую-нибудь ложь, он просто терялся. Сказать же матери правду он не мог, потому пытался сменить тему разговора.
– А что? – спросил он. – Ты что-то от нее хотела?
– Ну, подумала, может, вы все же сегодня приедете, а то день такой, что спокойней было бы, если бы все были вместе тут у нас.
– Ой, мам, точно нет, – со вздохом сказал Кирилл. – Маша с Артуром не дома, они… гуляют, ну, знаешь, надо же иногда время вместе проводить.
– В городе? – испуганно спросила мама.
– Не, где-то тут на районе, – выпалил Кирилл. – Они же не дураки.
– А с голосом что? Я же слышу, что что-то не так, – не унималась мама.
Кирилл вздохнул и понял, что часть правды сказать будет проще, чем врать во всем.
– Серегу сегодня задержали, – признался он. – Вот разбираюсь, в каком он РУВД и что делать. Вот представь, первый раз я с ним не пошел – и его взяли. Аж не по себе.
– Ой, какой кошмар, – выдохнула мама. – Помощь какая нужна? Если надо, я быстро помогу передачку ему собрать – знаешь, у меня же тут все приготовленное лежит – а еще могу РУВД обзвонить.
– Не, мам, не надо, – выдохнул Кирилл. – Он вроде в Ленинском, вещи там не берут, списков не дают. Но я не один с этим разбираюсь, так что не волнуйся, ладно? Я справлюсь.
– Ладно, хорошо, но ты, если что, звони. Мы с папой поможем.
– Хорошо, – согласился Кирилл и отключил звонок, бессильно выдыхая и садясь на один из стульев, так, чтобы можно было видеть экран ноутбука.
Он чувствовал себя слишком беспомощным и в то же время был на грани бешенства. Он понимал, что просто озвереет, если кого-то из ребят начнут обвинять в терроризме, создании экстремистских формирований или угрозе конституционному строю[98].
Да и за Машу было неспокойно. Кирилл очень надеялся, что ей, если что, все равно ничего страшнее суток не грозит. Она не была особо активным участником протеста, не участвовала в каких-то межмаршевых акциях еще с сентября, а главное – она уж точно не тянула на организатора, только это не значило, что никому и ничего не стрельнет в голову. Да и условия на сутках были неидеальны.
Отвратительная еда, отсутствие нормального сна, душа и прогулок, бесконечные крики, отношение к политическим, словно они скот – были совсем не тем, что могла бы вынести Маша.
К тому же было в сутках еще кое-что, о чем Кирилл не мог никому рассказать. Однажды ночью, когда он сидел в Жодино, к ним в камеру среди ночи ворвались омоновцы. Они орали и били всех, пытаясь показать, кто здесь главный.
– Мы не позволим вам развалить страну, – заявил Кириллу урод в балаклаве, прежде чем ударить кулаком под дых, впечатывая в стену.
– Вы у нас разучитесь ходить, – поддерживал его еще один, а затем на Кирилла сыпались удары. А в голове почему-то всплывали слова Артура:
– Если бьют ногами, закрывай голову и живот.
Он бросил эту фразу будничным тоном, не отрываясь от телефона, услышав рассказ Маши об очередном избитом в РУВД[99], и Кирилл вспомнил это в Жодино, мгновенно закрывая голову руками и прижимая ноги к животу.
Он отделался парой синяков, в первую очередь потому, что молчал. Тем, кто пытался возмущаться и говорить о правах, досталось больше, но в этом было что-то мерзкое, даже позорное, словно он был виноват в том, что его били, причем недостаточно сильно, чтобы назвать это избиением.
99
Такие случаи были регулярными, но массовыми и воспринимались к ноябрю как что-то почти нормальное, но добавляющее поводов для волнения за всех задержанных.