Грузные шаги сотрясли крышу строения, и позади них появился уродливый лысый толстяк. Он чудовищно облизнулся несоразмерно огромным языком и ощерил острые зубы:
— Ла-аст! Моя Ласт! Я кушать хочу!
Ласт встала — ее стройный силуэт чернел под самым черным небом — и, потрепав толстяка по лысой макушке, неожиданно нежно проговорила:
— Глаттони, ты же только что ел?
Энви скривился и дурашливо высунул язык.
— Я еще хочу… — протянул Глаттони, изо рта его свисала блестящая нить слюны.
— Отпусти его уже туда, где третьего дня самые большие потери были, а? — махнул рукой Энви. — Пусть хоть обожрется!
— Они три дня лежали под солнцем, — покачала головой Ласт.
— Да он кусок стены сожрал! Подумаешь, немного тухлятинки…
— Нет.
Глаттони, прекрасно распознававший тон голоса Ласт, тяжело вздохнул: это «нет» нельзя было трактовать никак иначе. Однако горькое разочарование не притупило остроты обоняния уродца.
— Там! — он ткнул куда-то на запад толстым пальцем. — Там кто-то едет! А можно, я их съем?
Ласт и Энви не ответили — только многозначительно переглянулись.
— Пойду-ка я на разведку, — гаденько ухмыльнулся Энви, на глазах превращаясь в светловолосого офицера средних лет все в той же синей форме. — Новости получите из первых рук в лучшем виде!
В один прыжок он очутился на земле и побежал в сторону лагеря. Ему не терпелось увидеть вновь прибывшие войска в действии.
*
В лагере аместрийцев за холмом было тихо. Часовые исправно несли службу, о чем-то тихо переговариваясь и растирая мерзнущие руки. В предрассветный час было не только темнее всего, но и холоднее. В предыдущий день аместрийская армия понесла не слишком большие потери — уже три дня было относительное затишье. Бывалых вояк это пугало, менее опытные радовались передышке, не думая о завтрашнем дне.
— Джош, — свистящим шепотом обратился часовой со смешными рыжеватыми усами к напарнику, — а ты слышал? Вроде к нам, того, алхимиков присылают…
— Давно пора, — нахмурился второй, зажигая трубку и втягивая горький дым. — Ты этих их монахов видел? Прежде чем наши затвор передернуть успеют, один такой деятель семерых, а то и десятерых положит… Чем нам им ответить? Странно только, что до этого их сюда не стянули. Жировали там — ишь ты, и звание им, и жалование… Нет бы пороху нюхнули…
Усач покачал головой — он не разделял мнения Джоша об алхимиках. Но возражать не решался: Джош славился крутым нравом и тяжелыми кулаками. А еще он ухитрился выживать в этом пекле едва ли ни с первых же дней войны. Впрочем, так и остался старшим лейтенантом.
— Слушай, Уилл, — толкнул он товарища локтем, — слышишь?
Вдалеке заворчал мотор.
— Поднимай первую линию.
— Это ж наши… — растерянно протянул Уилл.
— Наши, не наши — а встретить надобно как положено! И провиант разгрузить — а то у нас шаром покати, — проворчал Джош, вытряхивая трубку. — Вот, зараза, даже не докурил…
Тревога и правда оказалась ложной. Прибывшие алхимики принялись ставить палатки на указанном им месте, а после получили приказ спать до побудки — пусть и жалкие два часа, но и то хлеб. В лагере аместрийцев не стихало оживление. Кто-то говорил о том, что не все алхимики добрались до фронта, что один из них вовсе погиб из-за атаки ишварских монахов, а второй тяжело ранен. Бледная женщина, похожая на змею, что-то объясняла одному из генералов по поводу того, что, кажется раненого все же придется комиссовать, потому как толка от него на поле боя пока никакого быть не могло, и он был попросту обузой.
К территории алхимиков мягкими шагами подошел светловолосый офицер средних лет и принялся жадно наблюдать. Выцепив взглядом старика с печальным взглядом, он хищно улыбнулся сам себе, скрестив руки на груди. Самое главное было доставлено в целости и сохранности. Словно изваяние, офицер наблюдал за тем, как уставшие алхимики разбрелись по палаткам и тишина вновь опустилась на лагерь, а небо над горизонтом начало светлеть, но пока едва заметно.
Зольф Кимбли лежал в застегнутом наглухо спальном мешке и смотрел в потолок. Сон не шел. Кимбли не любил полевых условий, хотя и умел в них жить. Но сейчас на кону стояло нечто, что было способно полностью затмить все неудобства, нарастающее чувство голода и перебои с водой. В этот день впервые его алхимия оказалась настолько разрушительной, настолько пагубной и кровавой. Это пьянило, вызывало экстатическую дрожь в теле и жгучее, неутолимое желание испытать это все еще не единожды. Зольф прикидывал, как можно рассчитать детонацию так, чтобы получить мощные, совершенные — и по звуку, и по силе — взрывы. И проводником этого может быть он, Зольф. От этой мысли у него свело зубы — он не хотел спать, он был готов прямо сейчас, еще до появления первых солнечных лучей, оповестить Ишвар о своем прибытии, донести до них эту весть доходчиво, однозначно, так, как мог только он: дрожью земли, грохотом и разверзнувшейся твердью.
Экзальтацию Кимбли совершенно не разделял Огненный алхимик. Хотя Мустанг, ворочаясь в соседней палатке, так и не сняв формы и небрежно накрывшись спальником, тоже бодрствовал. Но не спал он по другой причине. Рою Мустангу доводилось убивать. Но никогда ему не доводилось убивать десятки людей за раз. Из головы его никак не выходило то, как ишвариты, объятые пламенем, катались по жесткой земле, как сдирали об нее обгоревшую плоть, кричали от нечеловеческой боли, как лопались от жара их глаза… Как исступленно и искренне смеялся над этим Зольф, хлопая в ладоши, и, если не знать, что именно так Багровый алхимик активировал свое чудовищное преобразование, то могло показаться, что он — просто мальчишка, пришедший в восторг от зрелища, как от уличного представления, которому теперь радостно аплодировал.
Выспавшаяся в грузовике Агнесс Эдельвайс вышла из палатки и тихо присела рядом с выставленным у их лагеря часовым. Осознание того, куда она попала, сдав экзамен на звание государственного алхимика, затопило ее с головой.
— Госпожа майор, с вами все в порядке? — обеспокоенно заглянул в ее глаза молодой солдат.
Она не видела его лица — перед глазами все плыло. Агнесс хотела ответить, но не могла открыть рта — ее чудовищно тошнило.
— Глаза разуй! Она бледная, как смерть, — пробурчал еще один, постарше, и, придержав Агнесс за затылок, принялся вливать в нее холодную
воду из своей фляги. — Перегрелась, поди, или простудилась.
Агнесс закашлялась, жадно хватая ртом воздух, а после ее обильно вырвало под ноги.
— Может, врача?.. — несмело спросил тот, что помоложе.
— Может, и врача, — пожал плечами второй. — Да ты посмотри на нее, девка, молоко на губах не обсохло — а уже майорша. Ну какая из тебя майорша? — обратился он к Агнесс. — Эх, пропасть…
Тот, что помоложе, подобрался и побледнел: он был уверен, что им, так и не дослужившимся до штабс-офицеров, крепко влетит за нарушение устава, однако бледная Эдельвайс не обратила ни малейшего внимания на отповедь старшего солдата, который под руки приподнял Агнесс и, перехватив поудобнее, повел к палатке врачей.
— Съела чего не то? — по дороге допытывался он.
Агнесс покачала головой и отвернулась. Ей было противно. От себя, от того, что вокруг, от того, с каким снисхождением этот человек высказался о ней — а ведь она ничуть не хуже! Ну и что, что молодая, и что, что женщина… Стоило ответить по уставу — ну какое право имеет рядовой так обращаться к ней? Но слова застряли в горле.
— Ты потерпи, тут климат такой, дерьмо климат, — успокаивал ее солдат.
За исчезнувшей за пологом медицинской палатки Агнесс и оставшимся у ее порога часовым издалека наблюдал светловолосый офицер. «Надо будет сказать Ласт, что эти их алхимики — такие же хрупкие неженки, как и обычные людишки, — думал он, вслушиваясь, не скажет ли еще что-нибудь оставшийся на улице солдат. — Интересно, с чего это ее так растаращило?»
*
Медсестра Айрис Мендель, уставшая женщина неопределенного возраста, только тяжело вздохнула, глядя на бледную Агнесс. Судя по всему, физически ее новая пациентка была здорова: ни лихорадки, ни тахикардии, ни дополнительных признаков отравления или каких-либо других болезней тела, кроме судорожной дрожи и рвоты. Айрис прикусила губу: ей уже доводилось видеть такое. В основном у тех, кто впервые убил. Война не щадила никого: одним доставалась сырая земля, вторым — незаживающие душевные раны. Находились, конечно, те, кто научился относиться к этому как к долгу, а то и получать удовольствие от каждого убийства, но к последним Мендель испытывала брезгливое отвращение.