— Твой товарищ? — слова дались тяжело. Это казалось таким привычным, таким обыденным, и от этого было еще страшнее.
— Нет, — Риза покачала головой и наконец обернулась. — Ишварский ребенок. Его застрелили и бросили на обочине дороги.
Она говорила об том так же бесстрастно, точно сообщала о том, что перенесли обед. Или о том, сколько боеприпасов вышло за время последней операции. Только в глазах поселился непривычный влажный отблеск — или этого от того, что солнце светило с небывалой яркостью?
— Пора возвращаться. Война окончена… — он будто бы убеждал в этом самого себя.
— Но ишварская битва все еще продолжается, — возразила Риза, глядя на столбик, заменивший погибшему ребенку памятник — ненадолго. До первого же нашествия гиен или воронья.
Рой поежился. Ему была непривычна тишина этих дней, когда не слышалось привычного грохота канонады, стонов новых раненых, ругани повстанцев. Но Риза настолько точно описала всего одной фразой то, что происходило в его душе: там бухало эхо фронта, трещало пламя, выли охваченные огнем, изрыгали проклятия те, кого им назначили во враги, — что он едва совладал с собой.
— И, скорее всего… — Риза вздохнула. — Скорее всего, она уже никогда не закончится. Ведь я поверила вам. Я… — она едва слышно шмыгнула носом. — Я открыла вам исследования отца.
Она стояла на коленях спиной к нему, беззащитная, уставшая, но, как казалось Рою, все еще не сломленная. Стыд затопил его с головой — он подвел ее. Он подвел и ее отца, своего учителя. Ему доверяли. Ему открыли путь к его алхимии — воистину ужасающей силе, самой мощной, смертоносной и неумолимой, к его Пламени. Рой уставился на алую саламандру на белой ткани, ткани, позволявшей ему одним движением пальцев призвать неукротимую стихию и направить ее.
— Я сама решила пойти в военную академию, желая принести людям счастье, — продолжила Риза. Теперь Рой ясно слышал, что она улыбается — горько, сквозь слезы. — И теперь, когда все закончилось, мне некуда бежать. Некуда бежать от правды. И от самой себя.
Рой опустил глаза на землю. Некогда белые, а теперь покрытые пылью полы тренча Ризы, точно два сломанных и утративших былую чистоту крыла — точно у ангелов, в которых верили другие народы, — лежали у самых его ног. Риза ссутулила узкую спину и все смотрела и смотрела на могилку ребенка, которого она своими руками только что предала земле. Рой отчаянно хотел, чтобы эхо войны утихло, отступило, но Риза точно зачитала неумолимый вердикт от самого строгого судьи. От правды бежать было некуда. От себя — тем более. Что ему оставалось?
— Отрицание, искупление, мольбы о прощении — как это низко и надменно со стороны убийц! — ее голос словно стал голосом самого мироздания. — Я прошу вас, майор Мустанг… Пожалуйста… — Риза по-прежнему даже не смотрела в сторону Роя. — Сожгите. Уничтожьте то, что на моей спине.
У Роя зашумело в ушах, он отшатнулся:
— Да ты что?! Нет!
Он потер переносицу. Только что ему казалось, что он достиг точки невозврата, самого пика отчаяния, но эта просьба точно разверзла врата в его персональный ад — пусть он и был небылицей для верящих в сказки, а не для майора аместрийской армии. Сейчас его ад был более чем реален.
— Ни за что! — он потряс головой. — Я ни за что не стану!..
— Прошлого уже не вернуть. Но я хотя бы не позволю появиться на свет еще одному Огненному алхимику, — она помолчала. — Тайна, что скрывается на моей спине, никогда не должна быть использована вновь.
Рой почувствовал, как жар залил его лицо и даже кончики ушей. “Он не мог допустить, чтобы труд всей его жизни попал не в те руки или пропал вовсе”, — когда-то серьезно говорила ему Риза Хоукай, молодая наивная девчонка. Теперь она сидела здесь, в военном тренче, положив руки на могильный холм. Скольких эти руки лишили жизни? Она сидела к нему спиной, вновь доверяя — без остатка, до самого дна. Однажды он уже попрал это доверие.
— Только так я смогу порвать узы, связывающие меня с отцом и алхимией, — Риза поднялась, выпрямилась и, наконец, повернулась к нему, заглядывая прямо в глаза. — Только так я смогу начать свою собственную жизнь. Прошу вас.
— Я… — Рой сглотнул. — Обещаю. Как только вернемся в Централ…
Он снова посмотрел на перчатки.
— Как долго мне еще придется сжигать и убивать? Клубы дыма, стены огня — эта сила стала частью моей жизни… — Рой отчетливо осознал, как не хочет вновь высекать искру, направлять потоки языков пламени. Но он уже дал слово. — Какая злая ирония, — он невесело усмехнулся. — На этой войне я действительно привык сжигать людей.
*
Поезд, стуча колесами, мчался в Централ. По тянущимся змеей рельсам он уже преодолел выжженную — не столько беспощадным солнцем, сколько долгими семью годами войны — пустыню, море жухлой травы, поля, леса и теперь неумолимо приближался к Центральному вокзалу.
Долгие семь лет длилась война в Ишваре. За все эти годы восточная земля вдосталь напиталась кровью: и ишварской, и аместрийской. Три вагона военного эшелона везли павших, чтобы те наконец обрели вечный покой на кладбище Централа. Остальные павшие так и остались там, в пустыне, где не осталось ни одной живой человеческой души.
В начале осени 1908 года мирно стучавший колесами поезд вез из Ишвара славных победителей. Солдат, офицеров и даже государственных алхимиков.
Все уцелевшие алхимики и несколько офицеров собрались в одном вагоне. Туда же влезли вечно курящий фельдфебель Хавок и тощий, похожий на подростка связист Фьюри.
— А что случилось с майором Кимбли? — спросила Риза Хоукай.
Сидящие вокруг напряглись, повисло молчание.
— Под трибунал его отдали, — сообщил высокий подтянутый военный с пепельными волосами. — Слышали о том, что взорвалось здание, где базировался Штаб генералитета? Его рук работа.
— Хм-м-м, — нахмурился Хьюз. — А ведь все к тому шло…
— Да псих он, — отмахнулся черноусый унтер-офицер. — Надеюсь, его расстреляли. Пятерых генералов-то одним хлопком в ладоши…
— Приговор никто не оглашал, — отозвался подтянутый.
— Со всеми ведь она по-разному, — протянул пожилой лейтенант, прихлебывая из кружки горячий чай. — Война-то. Никто с нее прежним не возвращается. Коль скоро вообще возвращается…
Все притихли. Казалось странным, что на эшелон никто не нападал, не надо быть готовым по первому же сигналу принять оборону, дать отпор, полить врага свинцом и огнем. Казалось странным, что было — все еще! — так тихо, только убаюкивающий перестук колес. И можно не назначать ночного и дневального, а ехать, словно на гражданке или в детстве — вперед, к новой жизни.
Рой посмотрел на сосредоточенное лицо Ризы Хоукай. Его тяготило данное обещание, хотелось оставить там, позади, подобное применение собственных сил; перелистнуть эти чертовы страницы, коль скоро их нельзя вырвать… Впереди было награждение — но за что? Рой слишком хорошо помнил собственную цель: защитить. Всех, до кого дотянется. Своих. А они — они защитят своих. И так до последнего человека в мире. Пуще прочего он надеялся, что сидящие теперь рядом с ним согласятся войти в его пока маленький, но чрезвычайно значимый союз. Особенно он уповал на Ризу. На ту, кто доверила ему свою спину — дважды. Теперь была его очередь.
Перестук колес утих, эшелон остановился. Их встречали — платформа была усыпана людьми: стариками, детьми, безусыми юнцами и неоперившимися девчонками. Они приветствовали победителей, бросали в воздух цветы и отчаянно гомонили. Солнце заливало город ярким светом, дарило ему свое тепло. В воздухе пряно пахло осенью, листва золотилась на высаженных аккуратными аллеями деревцах, и все вокруг было такое чистое и безмятежное, что после Ишварской пустыни казалось чем-то нереальным, вымышленным, иллюзорным. Даже их потрепанная форма казалась прибывшим в лоно мирной жизни военным чем-то ужасно неуместным, выбивающимся из такой красивой, хрупкой картины.
Рой Мустанг вдохнул воздух столицы, которым не дышал уже целую жизнь. Оставался лишь один шаг из эшелона на платформу. Один шаг обратно — в мир.