Чернов был нахален. Он первый предложил Тобольцеву выпить на ты и очень скоро стал говорить ему: «Ах ты, свинья!.. Ну и скотина же ты!» По его понятиям, это были лучшие выражения дружбы… Все в доме оказывали нянюшке почтение, ценя ее заботу. Чернов же относился к ней свысока и даже грубо, когда выпивал. И старушка возненавидела его.
Скоро эта вражда и все уколы, которыми она старалась отравить ему жизнь, настолько заполнили ее существование, что, исчезни Чернов внезапно, она почувствовала бы пустоту.
— Сознайтесь, нянечка, что вы влюблены в него, — настаивал Тобольцев, когда она потихоньку жаловалась хозяину.
— Тьфу!.. Тьфу… Нашел, что сказать!.. Уж такой озорник! Такой пакостник!.. Много у тебя гольтепы этой ночует и живет. Но такого лодыря еще не насылал Господь…
— Не притворяйтесь, нянечка!.. Такие-то и неотразимы для женщин. А он еще красивый малый…
— Особенно как твой новый спинжак сносит! — ядовито подхватывала старушка. — Что и говорить! Будешь красив… Лодырь!..
На другой же день хозяин предложил Чернову поехать вместе в клуб на репетицию.
— Пожалуй, — снисходительно согласился тот. Но, вспомнив о своем костюме, сконфузился.
— Право, это вздор!.. Не хотите ли надеть мою пиджачную пару? Положим, она на вас будет немного широка…
— Это пустяки, — заторопился Чернов.
За парой, конечно, понадобились штиблеты, затем манишки, галстук, запонки… Чернов во всем чужом как-то сразу преобразился. По дороге они заехали к парикмахеру, и Чернов вышел оттуда совсем красивым молодым человеком, несмотря на отек лица, подстриженный по моде, надушенный…
В «кружке» его встретили с любопытством и даже уважением.
«Артист Чарский», — говорил Тобольцев.
Он знал, что делал. Он верил в человека.
Чернов подтянулся с первого же вечера и за ужином отказался выпить. Тактику Тобольцева он оценил, потому что был неглуп от природы… Когда-то он был милым, добрым и богато одаренным ребенком. И детство его в разорявшейся постепенно дворянской семье прошло счастливо. Разорение не дало ему кончить курса в гимназии, а мечты и тщеславие влекли на подмостки… Теперь опять проснулось все светлое в его душе.
— Андрюшка! — говорил он, заливаясь слезами, когда все-таки не выдерживал зарока. — Нет-т таких людей, как ты! Ты Карл Моор[112]… Пони-маеш-шь?
— Да не ори! Всех перебудишь…
— Нет, ты послу-шай, что я без тебя был бы? Ведь мне тюрь-ма оставалас-сь… Черт… Дай, я тебя поцелую!.. Понимаешь?.. Теперь… только потр-ребуй жертвы… Понимаешь?.. Прикажи украсть… укр-ра-ду… Прикажи убит-ть… уб-бь-ю…
— Ладно… А пока ложись спать! Третьи петухи у нянюшки на кухне запели. И пить я тебе больше не дам!
Чтоб доставить Чернову хотя б карманные деньги, Тобольцев приглашал его играть и платил ему рублей десять за спектакль из собственного кошелька. Чернов на подмостках воспрянул духом… Он играл с увлечением, хотя часто обижался на режиссера-Тобольцева. Мягкий и деликатный в жизни, тот в театре был цепной собакой, как он выражался. Он требовал, чтоб роли знали назубок, чтоб на репетиции являлись аккуратно, чтоб был «ансамбль», чтоб все подчинялись воле и указаниям режиссера. С Черновым он часто ссорился.
— Отчего роль не выучил?… Нет, ты уж мне эти замашки провинциальные брось!.. Мы тут не в бирюльки играем. На нас приходят смотреть, деньги платят. Отзывы печатают… Да и ты не задаром работаешь. Надо иметь совесть…
Он с радостью первый отметил искру истинного дарования в Чернове и бескорыстно работал над ним, проходя с Черновым все роли и не скупясь ни на иронию, ни на упреки.
— Ну что ты ногами дрыгаешь? — не раз с сердцем наедине замечал он приятелю. — Почему у тебя, как драматическое место, ноги подкашиваются? Разве у тебя в коленках драматизм должен быть? Голосом играй… Лицом выражай ощущения… И нечего ноздрю подымать! Скажите… Какие оскорбления!..
— Поче-му ноз-дрю? — тягуче и оскорбленно спрашивал Чернов.
— А вот не хочешь ли в зеркало взглянуть на себя? У тебя драматизм в коленках, а обида в ноздре…
И Тобольцев заливался добродушным смехом.
— Эх, ты! Еще артист… А где в тебе уважение к искусству? — говорил он часто, сверкая глазами, когда Чернов, проходя роль, ленился прочесть, по его указанию, комментарии к пьесе Островского. И Чернов, как ни «пыжился», говоря, что он — артист и что подчиняться указке любителя ему обидно, — но он сам сознавал, что это была прекрасная школа, влияние которой он унесет на всю жизнь… Кончалось всегда тем, что огонь, горевший в душе Тобольцева, захватывал и Чернова… Он не спорил, он покорялся…
112