Вся побледневшая, вся потрясенная, Соня тихо входила в комнату, и слезы восторга дрожали в ее прекрасных глазах. Эта музыка сближала ее душу с душой сестры. Она раскрывала перед ней самой какие-то мерцающие дали, полные миражей… Она говорила ей, что, как ни сурова душа Кати, — мечта знакома и ей… Пусть спит она на дне ее сердца, как околдованная злой феей царевна! Придет час, и смелый рыцарь разобьет оковы сна и крикнет царевне: «Проснись!..»
Иногда Соня видела экстаз в лице Кати. Это бывало в симфонических собраниях, куда обе сестры имели всегда через консерваторию бесплатный вход. Особенно памятен ей концерт Софии Ментер… Как сейчас, видит она совсем иное, совсем чужое лицо Кати; всю ее позу, эту потупленную голову, эти плечи, как бы согнувшиеся под непосильным бременем счастия и… страдания… Никто во всем зале не умел так слушать… А когда Катя подняла голову на гул аплодисментов и далекими взорами озирала толпу, как бы не чувствуя, как бы не видя ее, — Соня поняла, что в душе Кати живет поэт, которого не убили ни горькое детство, ни печальная юность, ни вся эта тусклая, бедная жизнь…
И в эти минуты Соня любила сестру…
Конкины были богатые купцы, довольно образованные, с внешним лоском. Они не жалели денег на воспитание детей. Катерину Федоровну они очень ценили и обласкали Соню, когда она сменила сестру… Конечно, они не преминули платить ей дешевле, но Катерина Федоровна не гналась за платой. Ей хотелось, чтоб Соня в чужом доме почувствовала себя легко. А Конкины доверяли учителям и держались корректно.
Как-то раз к Конкиным приехала Засецкая. Соня глядела на нее, как околдованная, и почти ничего не ела за завтраком. Это наивное восхищение тронуло Засецкую. Их познакомили. Перед Ольгой Григорьевной Конкины буквально преклонялись. Она говорила только о театре — новых пьесах, об актерах казенной сцены и Художественного театра, которых она называла по именам. Она у них винтила; она кормила их ужинами; на нее и на артисток шила одна и та же портниха… Конкины, тоже абонированные в опере и в Художественном театре и посещавшие «из моды» все первые представления, втайне давно уже мечтали через Засецкую залучить к себе «знаменитостей» на обед или на винт. Теперь имя Тобольцева было беспрестанно на устах Засецкой.
— Ах, он очень интересный человек! — соглашалась Конкина, вздергивая худенькие плечи.
— Что же вы играете теперь? — спросил хозяин. Он цедил по-английски слова. Он бредил Лондоном. Ему страстно хотелось прослыть за денди[123]. Это было его жизненное призвание.
— Опять идет «Гроза», и я играю Катерину.
— Душечка!.. Да неужели? Ермоловскую роль?.. Трусите?
— Еще бы!.. Разве это мой genre[124]? Но так хочет Тобольцев.
— Ска-жи-те!?
— Он замучил репетициями… Вот горе только! Варвара у нас плоха… Совсем нет бытовой молодой любительницы.
— Ска-жи-те!!
— Тобольцев с ног сбился… Он в Кудряше — чудо! Прямо «неотразим»! Ха!.. Ха!.. И представьте… Лучшие его места с Варварой, а она никуда не годится…
— Ска-жи-те!!!
— Вы ложу-то нам не забудьте записать, — напомнил Конкин. — А что у вас еще намечено?
— «Блуждающие огни»[125]… Макса будет играть Чарский. Настоящий артист… Он будет очень недурен. Я уже устроила у себя маленькую считку en petit comité[126]…
— Vraiment?[127] — Конкин так вскинулся, бросая стремительно этот вопрос, что даже ноги его дрыгнули, и монокль упал. Звук французской речи всегда приводил его в возбуждение.
— Но опять горе! Нет у нас хорошей Лели… Вы знаете, Вера Аркадьевна, какая здесь нужна тонкость и красота? Леля — это фарфоровая куколка… poupée de Saxe[128]…
— C'est ça… Poupée de Saxe…[129] — Конкин лихорадочно потрепал свои рыжие бакены (по-английски).
Засецкая вдруг улыбнулась Соне.
— Вот если б вы взялись… Вы были бы идеальной Лелей, Вы не играете?
Соня покраснела.
— О нет!
— Ах, жаль!.. А то попробуйте…
— Нет!.. Ради Бога… — Соня мягко грассировала, и у нее выходило: «хади Бога…»
Все рассмеялись ее смущению. Но у Засецкой уже зародилась «комбинация»… Она не привыкла встречать препятствий.
— Мне бы хотелось, чтоб вы были на спектакле… Вы любите театр?
— Ужасно! — в экстазе сказала Соня.
— Ах, как вы прелестны! — искренне сорвалось у Засецкой. — Вы — тип Офелии… N'est-ce pas, monsieur Paul? Un vrai type anglais?[130] — спросила она хозяина с чисто парижским акцентом.