Теперь в кружке репетировали «Позднюю любовь»[142] Островского. Сестры Эрлих хотя и не играли, но обе были тут же. Катерине Федоровне трудно было очнуться от недавнего угара ее успеха и попасть в колею. Она всю неделю жила как лунатик, и зоркая Минна Ивановна встревожилась.
В этот вечер Катерина Федоровна точно упала с облаков. Тобольцев ее совсем не замечал. Раза два на ее робкие вопросы он поглядел на нее через стол рассеянно и ответил с плохо скрытым нетерпением… Тогда ей стало страшно…
Она встала и медленно поднялась наверх, бессознательно ища одиночества. Парочка, тесно обнявшаяся в уголку, испуганно шарахнулась при виде ее. Она ее даже не заметила. «Дура я… дура!» — твердила она почти вслух, чувствуя себя бессильной побороть бурю, которая подымалась в ее душе.
О как ясно поняла она в эту минуту, что, весь день бегая по урокам, она живет только ожиданием вот этого вечера, вот этой встречи!.. Что ей надо видеть перед собой эти дерзкие серые глаза, слышать этот звучный голос, замирать от наслаждения при раскатах этого жизнерадостного смеха… Что без этого уже нельзя обойтись… Она шла, согнувшись, как раздавленная, под тяжестью этого сознания. И зеркала печально отражали ее походку, ее сутулые плечи, ее склоненную голову.
В глубине зала стоял рояль. Катерина Федоровна наткнулась на него и остановилась. Глаза ее вспыхнули. Казалось, в самую трудную минуту своей жизни она встретила верного друга, на груди которого так отрадно выплакаться.
Она села на табурет, облокотилась на крышку рояля и оперлась лбом на скрещенные пальцы рук. «Безумие! — шептала она. — Да неужто ж не справлюсь? Поддамся? Как девчонка?..» Вспомнилась Соня, и трепет пробежал по всей ее фигуре. «Ведь и эта тоже… Глупенькая!.. А он сам за всеми понемножку… И никого ему, в сущности, не нужно… этому баловню судьбы…»
Она раскрыла крышку рояля, и пальцы ее с гневной силой пробежали по клавишам.
Эхо проснулось, и дрогнула тишина. Вся ее жгучая тоска, все бешенство бессилия, вся подавленная страсть прорвалась в этих звуках… Казалось, душа рыдала, билась и просила простора…
Тобольцев вскочил, побледнев, оборвав на полслове разговор с Засецкой.
— Кто это? — Он указывал вверх, на темную пасть ложи, откуда к ним вниз лилась бурная, захватывающая волна звуков. Глаза Тобольцева расширились и мерцали. Все смолкли, растерянные, бессмысленно улыбаясь друг другу.
— Кто это? — задыхаясь, повторил Тобольцев.
— Это Катя, — тихо ответила Соня.
— Какая Катя? — нервно крикнул он.
— Сестра моя!..
Тобольцев посмотрел на Соню большими глазами. Потом кинулся наверх, уронив свой стул.
Она играла, сгорбившись над роялем, вся подавшись вперед, не поднимая головы, и ее упрямый затылок с завитками черных волос так и кидался в глаза. Вся мощь ее темперамента, угаданная Тобольцевым, выступала в этой позе ее, в удивительной силе ее рук, в неожиданном богатстве и сложности нюансов, в этой захватывающей страстности ее исполнения. Рояль плакал и пел под ее пальцами, как живое существо… И стонал, и мятежно роптал, и в бурной мелодии раскрывал все изгибы и тайны бунтующей женской души… Она упорно глядела вниз, как бы прикованная к клавиатуре. Но ее лицо было бледно, губы стиснуты, а синие глаза сверкали.
Когда она кончила, оборвав рыдающим аккордом, словно воплем о счастии, без которого она не хотела больше жить, — первое, что ей кинулось в глаза, было лицо Тобольцева.
— А!.. — глухо и протяжно вырвался у нее бессознательный возглас торжества.
— Еще!.. Еще! Ради Бога… Еще… Вы меня с ума свели!..
Она широко улыбнулась, и пальцы ее ударили с новой силой по клавишам.
Она играла в каком-то исступлении, с поразительным блеском и нервным подъемом… Иногда она поднимала голову и улыбалась, встречая побежденный взгляд Тобольцева. Эта улыбка как бы говорила ему: «Видишь? Сейчас ты мой… И будешь всегда моим, пока я играю… Как хорошо!»
Был еще один человек, для которого эта игра явилась откровением… Соня… С чуткостью женщины она уловила и эти слезы, и эти крики, и эту тоску, и небывалую красоту в игре сестры… Поднявшись с другими наверх, она увидала лицо Тобольцева, мимику Катерины Федоровны… Вся выпрямившись, она поймала ее торжествующую улыбку. И когда мятежная, бурная радость огласила страстными аккордами полутемный зал, Соня поняла все… Катя возьмет свое… Катя победит!.. С нею нельзя тягаться… Ах! Она это всегда предчувствовала, маленькая, легкомысленная «стрекоза»! Она всегда знала, что погибнет, раздавленная беспощадной жизнью…