Глава 3
Аромат
- А ведь это меня не удивляет! - воскликнул я, выскакивая из постели. - Вы что, в самом деле не поверили, что он умер? - спросил Рультабийль с волнением, которого я не мог объяснить, даже если г-н Дарзак и вправду не преувеличивал и ситуация действительно была ужасна. - Не очень-то, - ответил я. - Ему было нужно, чтобы его считали погибшим, и во время катастрофы "Дордони" он мог пожертвовать несколькими документами. Но что с вами, друг мой? По-моему, вам дурно! Вы не заболели? Рультабийль упал на стул. Дрожащим голосом он рассказал, что поверил на самом деле в смерть Ларсана только после венчания. Репортер считал: если Ларсан жив, он ни за что не позволит совершиться акту, который отдавал Матильду Стейнджерсон г-ну Дарзаку. Ларсану достаточно было только показаться, чтобы помешать браку, и, как бы опасно для него это ни было, он обязательно так и сделал бы, зная, что весьма набожная дочь профессора Стейнджерсона не согласилась бы связать свою судьбу с другим человеком при живом муже, пусть даже с житейской точки зрения ее с ним ничто не связывало. Ей могли доказывать, что по французским законам этот брак недействителен, - напрасно: она тем не менее считала бы, что священник сделал ее несчастной на всю жизнь. Утирая струившийся со лба пот, Рультабийль добавил: - Увы, друг мой, вспомните-ка, по мнению Ларсана, "дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж"! Я прикоснулся ладонью к руке Рультабийля. Его лихорадило. Я хотел его успокоить, но он меня не слушал. - Значит, он дождался, когда брак будет заключен, и появился несколько часов спустя! - воскликнул он. - Ведь для меня - да и для вас, не так ли? - телеграмма господина Дарзака ничего не означает, если в ней не имеется в виду, что Ларсан возвратился. - Очевидно так! Но ведь господин Дарзак мог ошибиться? - Что вы! Господин Дарзак - не пугливый ребенок. И все же, будем надеяться - не правда ли, Сенклер? - что он ошибся. Нет, нет, это невозможно, это слишком ужасно! Друг мой Сенклер, это было бы слишком ужасно! Даже во время самых страшных событий в Гландье Рультабийль не был так возбужден. Он встал, прошелся по комнате, машинально переставляя предметы, потом взглянул на меня и повторил: - Слишком ужасно! Я заметил, что нет смысла доводить себя до такого состояния из-за телеграммы, которая еще ни о чем не говорит и может быть плодом какой-нибудь галлюцинации. Затем я добавил, что в то время, когда нам обязательно потребуется все наше хладнокровие, нельзя поддаваться подобным страхам, непростительным для человека его закалки. - Непростительным! В самом деле, Сенклер, это непростительно! - Но послушайте, дорогой мой, вы меня пугаете! Что происходит? - Сейчас узнаете. Положение ужасно... Почему он не умер? - А кто, в конце концов, сказал вам, что он и взаправду жив? - Понимаете, Сенклер... Тс-с! Молчите! Молчите, Сенклер! Понимаете, если он жив, то я хотел бы умереть! - Сумасшедший! Ей-богу, сумасшедший! Вот именно, если он жив, то и вы должны жить, чтобы защитить ее! - А ведь верно, Сенклер! Совершенно верно! Спасибо, друг мой! Вы произнесли единственное слово, которое может заставить меня жить, - "она". А я, представьте, думал лишь о себе! О себе! Рультабийль принялся над собой подшучивать, и теперь пришла очередь испугаться мне: обняв его за плечи, я принялся его упрашивать рассказать, почему он так испугался, заговорил о своей смерти и столь неудачно шутил. - Как другу, как своему лучшему другу, Рультабийль! Говори же! Облегчи душу! Поведай мне свою тайну - она же гнетет тебя. Я всем сердцем с тобой. Рультабийль положил руку мне на плечо, заглянул в самую глубину моих глаз, в самую глубину моего сердца и ответил: - Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать не меньше моего и ужаснетесь так же, как я, потому что я знаю: вы добры и любите меня! Наконец Рультабийль немного успокоился и попросил железнодорожное расписание. - Мы выедем в час, - проговорил он. - Зимой прямого поезда из Э в Париж нет, поэтому мы будем дома часов в семь. Но мы вполне успеем уложить чемоданы, добраться до Лионского вокзала и сесть на девятичасовой на Марсель и Ментону. Он даже не спросил моего мнения, он тащил меня за собою в Ментону, как притащил в Трепор: ему прекрасно было известно, что при существующем положении дел я ни в чем не смогу ему отказать. К тому же он находился в таком состоянии, что мне и в голову не пришло бы оставить его одного. А у меня начинались каникулы и во Дворце правосудия дел больше не было. - Стало быть, мы едем в Э? - спросил я. - Да, и там сядем в поезд. В экипаже мы доберемся из Трепора до Э за какие-нибудь полчаса. - Немного же мы побыли здесь, - заключил я. - Вполне достаточно... Надеюсь, вполне достаточно, чтобы найти то, за чем я сюда, увы, приехал. Я вспомнил о духах Дамы в черном и промолчал. Разве он не пообещал мне, что скоро я все узнаю? Тем временем Рультабийль повел меня на мол. Ветер дул с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться за маяком. Рультабийль остановился и в задумчивости закрыл глаза. - Здесь я видел ее в последний раз, - наконец проговорил он и взглянул на каменную скамью. - Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было тогда всего девять... Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам вручали награды. Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она придет вечером... Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу ее лицо. Но она вздохнула и закрылась вуалью. А потом ушла. Больше я ее никогда не видел... - А вы, друг мой? - Я? - Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье? - Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся. - Куда же? - Ну.., в коллеж. - Так в Трепоре есть коллеж? - Нет, коллеж в Э... Я вернулся в коллеж в Э. - Он сделал мне знак следовать за ним. - Или вам хотелось бы остаться здесь? Но тут слишком уж дует! Через полчаса мы были в Э. Проехав Каштановую улицу, наш экипаж загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер возвестил о нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук пронесся по улочкам маленького, словно вымершего, городка. Вскоре над крышами раздался бой часов - они были на здании коллежа, как пояснил Рультабийль, - и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер скрылся в кабачке. Мы вошли в холодную тень готической церкви, стоявшей у края площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича, увенчанный широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно оплакивавшим своих принцев в изгнании, затем с грустью посмотрел на квадратное здание мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону древко с грязным флагом, на молчаливые дома, на кафе "Париж" для господ офицеров, на парикмахерскую, на книжную лавочку... Не здесь ли он покупал на деньги Дамы в черном свои первые книги? - Ничего не изменилось! На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака. - Да это же Шам! Я узнал его - это Шам! Мой добрый Шам! - воскликнул Рультабийль и позвал: - Шам! Шам! Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля. С трудом сделав несколько шагов, она подошла к нам вплотную, потом безразлично вернулась на свой порог. - Это он! Но он меня не узнал, - проговорил Рультабийль. Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный острой щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре мы остановились перед церковью иезуитов; ее паперть украшали каменные полукружия, что-то вроде перевернутых консолей, принадлежащих к архитектурному стилю, который не прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня под красивый свод, где в глубине, на камнях пустых склепов, стояли великолепные коленопреклоненные мраморные статуи Екатерины Клевской и герцога де Гиза Меченого. - Это часовня коллежа, - вполголоса сообщил молодой человек. В часовне никого не было. Мы быстро прошли через нее, и Рультабийль осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес. - Пошли, - тихонько сказал он. - Пока все идет хорошо. Мы вошли в коллеж, и привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал. - Ну и что в этом дурного? В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень. - Это папаша Симон. Как он постарел! И волос совсем не осталось. Осторожно! Сейчас как раз должны подметать в младшем классе. Все на занятиях. Опасаться нам некого - в привратницкой осталась лишь мамаша Симон, если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит. Постойте-ка! Папаша Симон возвращается. Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом деле, я ничего не знал об этом парнишке, а думал, что знаю все. Он удивлял меня буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами, росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался вид вниз, на просторные дворы и здания коллежа. Словно боясь свалиться, Рультабийль схватил меня за руку. - Боже, тут все переменилось! - хрипло прошептал он. - Старый класс, где я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали деньги, перенесен дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз я входил в нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я не выходил из нее таким счастливым, даже на самые веселые перемены, как в тот раз, когда папаша Симон пришел за мной и повел в гостиную, где ждала Дама в черном! Боже, только бы там ничего не изменилось! Рультабийль высунул голову и взглянул назад. - Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с часовней. Первая дверь справа. Туда она приходила... Когда папаша Симон спустится вниз, мы пойдем в гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, - сказал он, и я услышал, как у него стучат зубы. - Но что поделать, это сильнее меня. Одна мысль о том, что я увижу гостиную, где она меня ждала... Я жил лишь надеждой ее увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал в такое отчаяние, что воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в себя, лишь когда мне заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита я жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее лица и, надышавшись чуть ли не до обморока запахом ее духов, помнил не столько ее облик, сколько аромат. После очередного визита я иногда в перемену проскальзывал в пустую гостиную и вдыхал, благоговейно вдыхал воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно была, и выходил с благоухающим сердцем... Это был самый тонкий, нежный и, безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что никогда больше я его не встречу - до того дня, когда я сказал вам, Сенклер, - помните? - во время приема в Елисейском дворце... - В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон. - Да, - дрогнувшим голосом ответил Рультабийль. Ах, если бы я знал, что у дочери профессора Стейнджерсона от первого брака, заключенного ею в Америке, был сын, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно быть, понял все! Если бы это знал и я, тогда мне стали бы наконец ясны причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он произнес имя Матильды Стейнджерсон здесь, в коллеже, куда приезжала когда-то Дама в черном. Через несколько минут я осмелился нарушить молчание: - Вы так и не узнали, почему не вернулась Дама в черном? - Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал. - А кто вас забрал? - Никто - я сбежал. - Зачем? Чтобы отыскать ее? - Нет, нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась! Уверен, что вернулась! - Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь. Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой. - Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах, как я не