Да какой там замок, большой, грубый, деревенский дом.
— Если бы еще не снесли вторую башню… Но мне все-таки непонятно, по какому праву Эжен взял этот с позволения сказать «замок»?
— Потому что он старший, полагаю.
— Старший? А Цезарь?
— О, Цезарь…
Цезарь ушел на полгода. Весна! Воспитанник общины дышал полной грудью, а для Мелани весной запахнет только осенью, когда вернется Цезарь. Цезарь спешил прочь от Дома Наверху, где всегда держал при себе компас, чтобы не перепутать восток и запад, быстрее, быстрее к Фредегу; там по утрам из глубины вод встает ослепительное солнце. Цезарь остановился на повороте дороги, сел на перехваченный веревкой чемоданчик. Озеро чуть дрожало под грузом рыбацких лодок, Мадам, вернувшись из Италии, тоже почуяла весну. Даже те, у кого напрочь отбило память, безошибочно угадывают начало весны, несчастные обитатели приюта поднимают к небу гноящиеся глаза и вытягивают трубочкой синеватые губы, из которых тонкой струйкой течет слюна. После венецианских дворцов Фредег показался Мадам уменьшенным втрое. «Цезарь уже здесь? — спросила она. — Вроде в конюшне тихо. Ах, Цезарь — наш крест! Но не будем осуждать, как говорит твой брат Адольф. Дурак он, конечно, этот Адольф». Цезарь тем временем уже шел по деревенской улице; в волнах, древних, как мир, отражались перевернутые дома. Вот и сады Фредега. «Кто же мне тут веток накидал?» — проворчал он. Поставил чемодан, сдвинул шляпу на затылок, пнул кучу хвороста. «Цезарь! Явился, не запылился, — прошептала Мадам, глянув в окно и запахивая на груди черную бархатную шаль, от которой веяло холодом. — Что вы там расшумелись, Цезарь?» Он развернулся и молча побрел со двора вниз к песчаному берегу. Рыбаки выловили сетями римскую вазу и решили отнести ее в замок, у которого теперь осталась только одна башня. Но стоны второй, разрушенной, слышатся до сих пор, когда дует водер. «А если Цезарь потребует свою долю? — беспокоился Эжен, широкое и скучное розовое лицо с правильными чертами, какие часто писал Рафаэль. — Если он женится? То есть снова женится, и если на этот раз… Что нас ждет? Мы продадим замок? Будем ежегодно выплачивать ипотеку? Откуда у нас деньги? Позволь спросить? Поэтому, дорогая, не зли его. О, — поспешно прибавил Эжен, заметив, что жена медленно поворачивается, — нет, конечно, не ты…»
— Я? я его злю?!
— Нет, нет, милая, не нервничай. Нет, он сам виноват. Не сознает, что мы для него делаем…
— Крыша над головой, сыт, полгода здесь, полгода там, — мечтательно протянула она, — как сыр в масле катается! Оплачивает себе пенсионную страховку и все. Ах, это наш крест! И как тут выдать замуж Изабель?
Он вообще поздоровался?! Нет, ему не до нас, стоит возле поленницы и ругается. А как он их позорит! «Каждое воскресенье идем в церковь позади замусоленной бархатной куртки». Цезарь аккуратно обходил тень разрушенной башни, откуда, потянувшись за папоротником, упала горлица, но никогда не упускал случая наступить на тень Мадам. «Гляди, чемодан стоит на террасе. А Цезарь где? Держу пари, уже на берегу». Мадам величественно поплыла по комнатам. Цезарь лежал на берегу, с наслаждением ощущая, как проминается под ним голая земля, перебирал розовые и серые камешки, выброшенные мартовскими волнами, смотрел в небо с синими окнами-обманками и летящими ангелами и думал, что ноябрьский небесный свод — лучшая декорация его жалкой жизни. Тяжелые занавеси медленно раздвигались, по темному небу, вытянув длинную шею, летела одинокая птица. Сонная пчела, очнувшись от зимних сумерек, тихонько ползла по песку, как планеты ползали на пороге мироздания, греясь в лучах первого, только что сотворенного солнца, и, оторвав, наконец, липкие лапки, грузно взлетали, чтобы занять свое место во вселенной. Цезарь встал, пошел, шатаясь, как пьяная птица, путая восток и запад, прошлое и будущее. «Напился», — прошептала Мадам. Вечером бродяга, бездомный, вылез на карниз — подол ночной рубахи раздувался на ветру и бил по ногам, заросшим рыжей шерстью — чтобы закрепить камень под закрашенным окном. Два окна рядом: в этой комнате Цезарь, растолкав толпу незнакомцев, увидел умирающую горлицу. Может быть, дети еще там, сбились в кучу возле ее постели? Ведь нет ни малейшего сходства между ними и нами, розоволицым Эженом, хлопавшим брата по плечу: «Пока я жив, для тебя в моем доме всегда найдется тарелка супа», рано облысевшим Адольфом, щурившим глаза за стеклышками лорнета; Зое, решившей сойти с ума, чтобы избежать жалости; Цезарем, морковно-рыжая шевелюра подстрижена кружком волосок к волоску. Если бы с детьми что-то случилось, все бы знали, плохие новости не задерживаются. Куда же пропали дети? В комнате Цезаря осталась одна штора, вторую украла посыльная и с тех пор носит зеленое платье — почему посыльной вообще позволили войти к горлице — озеро по ночам светится и мешает Цезарю спать. Он отсыпается днем в конюшне, прислонясь к теплому боку Джени, которая вдруг содрогается, как огромная планета, и уносится кружить во вселенной. Проснувшись, он кричит, ругается, и мальчишка-слуга пулей вылетает во двор. Тем временем Эжен бережно поставил на письменный стол бумажный кораблик — один из тех, что складывала из обеденного меню юная служанка-венецианка, развлекавшая ребенка на морском отдыхе, и бросала крепкой загорелой рукой в волны лагуны. Всю поездку Эжен прятал кораблик в коробке для канотье. «Ты бы не сумела сделать такой кораблик», — сказал он, кивая подбородком в сторону лагуны. Мадам медленно встала. Но нет, слава Богу, только спросила: «А служанка, наверное, ничего не смыслит в логарифмах?» Она и в своей дурацкой деревне часовщиков, где у всех мужчин под бровью — лупа и куда по воскресеньям из Франш-Конте наезжают гости с одышкой и сдобными пирогами, сложенными пополам в серых холщовых сумках, вела беседы о логарифмах. Эжен был настолько поражен, что на следующий день после бала сделал ей предложение. И когда доктор приехал во Фредег, чтобы помочь Мадам разродиться Авраамом, она держала в руке зеленую книжечку логарифмов, заложив пальцем страницу пятьдесят. «С ребенком все в порядке», — сообщил доктор в доме Роз, которая, несмотря на печеночные колики, отдавала распоряжения служанке, пока та, привалившись к дверному косяку, почесывала под мышкой, засунув руку в вырез кофты. «Ребенок здоров, назовут Авраамом. Мадам, судя по всему, не умеет обращаться с детьми, логарифмы ее интересуют куда больше». Служанка рассказала об этом на кухне. В тот же день разносчица газет, нищая древняя старуха, шаркавшая по деревне в стоптанных туфлях — ночами она латала обноски, чтобы потом раздать матерям, измотанным заботами о большом семействе — подобрала на компостной куче Фредега полуживое растение и пристроила его у окошка своей мансарды на разжелобке листового железа, по которому дробью стучали голубиные лапки. Когда растение зацвело, старуха вспомнила разговор о логарифмах. В крошечное окошко она видела кусочек озера и птицу, летевшую к Фредегу. Мадам тоже внимательно следила за птицей. «Как же животные меня любят!» Эжен вернулся из деревни и с порога, не сняв шляпы, крикнул: «Элиза больна». Мадам ухом не повела. «Старая Элиза заболела. Бронхо-пневмония. Будем надеяться, спеси у нее теперь поубавится». Изабель, уткнувшись в пяльцы, училась филейному вязанию. «Как? — воскликнул интернированный французский офицер, ростом с Пипина Короткого, симпатичная попка-орешек оттопыривала фалды синего мундира. — У нас все девушки…»