«Старая Элиза задыхается, ей привезли кислородные баллоны», — крикнул Эжен вечером. Элиза задыхалась в крошечной спальне, которой тоже не хватало воздуха из-за широченной кровати из вишни, занимавшей ее почти полностью. «Мужайся, ты поправишься», — подбадривал больную продавец корсетов, дошивший у ее изголовья пояс для беременных. Он, кстати, сочинял прекрасные стихи для рекламы своих поясов и корсетов! Элиза так глянула на продавца, что он выронил кусок розового атласа и бисеринки пота засверкали у него на лбу. На следующий вечер Эжен вернулся, повесил дрожащей рукой канотье на крючок и крикнул: «Старая Элиза умерла. Сдохла. Нет змеи, нет яда». Напрасно Мадам пыталась парализовать Эжена взглядом, он осмелился уйти и гулял по берегу с Цезарем под ручку. Назавтра неожиданно близко подступившие горы окрасились в сине-зеленый цвет. В саду было довольно свежо, Эжен с саженцами, обернутыми мокрыми, кое-где порвавшимися газетами, плелся за Мадам. «Пару дней назад, — промямлил он, — я посадил на клумбе пеларгонию». И поспешно добавил: «О! я могу ее выполоть, если ты считаешь… С завтрашнего утра я буду вставать на час раньше и работать в саду». — «Да, — ответила она, — да, Эжен». Эжен взмахнул топором и зарубил ее насмерть. Утром он проснулся в обычное время, спустился к завтраку и обнаружил, что угол скатерти откинут на его тарелку, а Мадам метет паркет собственными прекрасными, белыми, как у замурованной пленницы руками. Между тем мертвая Элиза по-прежнему лежала на кровати из вишни. Напрасно она поджидала Мадам, встреча состоялась гораздо позже, когда Цезарь вынул доску из днища «Данаи» и пригласил Мадам на прогулку по озеру. В тот день, как и сегодня, собиралась гроза, огромная птица парила над Фредегом, взмах крыльев — она полетела в сторону Италии, но вернулась в небо Юры и рухнула с высоты небес на землю. «Просто поразительно, — бормотала Мадам, стоя у окна, — до чего меня любят животные. Вы бы видели Дженни в конюшне! И лебеди меня всегда провожают, а однажды чайка кружила и кружила над моей головой». Мадам высунулась из окна, чтобы отследить полет заморской птицы, и увидела на дороге, ведущей от вокзала, нового кандидата в женихи Изабель: Пипин Короткий, при полном параде, ноги дугой, симпатичная попка-орешек под фалдами синего мундира, быстро приближался к Фредегу строевым шагом Самбр-э-Мез{15}. «Я могла бы выйти за него, — мурлыкала назавтра Изабель. — Не будет же мужчина просто так рассказывать вам о своей тете, баронессе де Сент-Амели, убитой в страстную пятницу в церкви в Пасси, о матери, о родном доме в Сент-Макру и спрашивать: "Вы не учились филейному вязанию, мадмуазель Изабель? У нас все девушки только и вяжут…"». Но уехать в гарнизонный городок? И все же Изабель постаралась освоить филейное вязание и сделала столько вышивок, что позже уроженцу Ури и Догоделле пришлось отодвигать висевшие повсюду скатерти и салфетки, чтобы подойти к ней. Пипин, молодой солдат, военнопленный, до встречи с Изабель проживал в тени комнатной липы в гостиной фрау Клейст в Потсдаме. И ухаживал за генеральским садом. Много лет назад фрау фон Клейст посадила в горшок семечко, которое ей прислала кузина из Бамберга, баронесса Хильда, бледная моль, поджидавшая жениха. Липа росла, достигла полутора метров: в Швейцарии, Франции и Италии выше ей бы расти не дали; два метра: Берта фон Клейст поставила липе подпорку, император приказал держать порох сухим. Два метра с половиной: Берта пустила липу вдоль стены, парусники один за другим причалили к песчаной земле Бранденбурга; три с половиной, четыре метра: были проведены смотры военно-морского флота. Липа пробила потолок, император объявил войну. Фрау Оберхофгертнер, имевшая обыкновение заглядывать со своей Путти на кофе к фрау Клейст, говорила с Пипином по-французски и носила большой бархатный берет. Каждое утро она в резиновой шапочке кидалась в Шпрее и горделиво, не опуская плечи в воду, плыла вдоль берега. В апреле, когда вдоль песчаной отмели вновь заскользили белые парусники, Пипина удалось обменять на юнкера. Он растворился в утреннем тумане, фрау Клейст поплакала тайком, под зеленым гипюровым платьем ходуном ходили планки корсета из китового уса. Пипин пересек границу, вокруг незнакомого городка цвели вишни, земля вдруг пошла вверх, реки зазеленели, засеребрились, засияли свежестью; из пены, праматерии мира, рождались черные скалы. Бегущие реки тянули за собой озера, мимо которых ехал поезд. Пипин соскочил на перрон, выпрямился во весь свой малый рост и строевым шагом Самбр-э-Мез двинулся в путь. Во Фредеге он занял спальню графа, где пока еще висели венецианские гардины с подхватами-ангелами, ту самую, где граф когда-то, не смея пошевелиться, ждал, что у близнецов лопнет терпение. Апрельский ветер дул зеленью и ароматами на еще вчера желтевшие поля. Цезарь громко ругался в конюшне. «Деревенщина», — проворчал Пипин. Он видел Цезаря издали: потертая рыжая бархатная куртка, по ранту обшитая косами, точно такие утром в воскресенье крестьяне заплетают граблями по краю навозной кучи. «Деревенщина!» Пар валил из ноздрей Цезаря, стоявшего на пороге конюшни. Впрочем, он редко показывался на людях, забивался поглубже в свое теплое убежище и читал прошлое в рыжеватой навозной жиже. «Где дети?»