— Как вы? не умеете делать морской узел? ну, милое дитя!
Она разложила на коленке, обтянутой подолом желтой шерстяной юбки, вышивку с птицей, похожей на ту, что веками сидит под радугами Иль-де-Франс на каменном, отполированном дождями плече, и ловко орудовала крючком.
— Когда дети были маленькие, — рассказывала Мадам, — мы давали балы в саду и зажигали венецианские фонарики.
Пипин беседовал с Изабель на балконе, озеро с глухим шумом билось о берег, никто не слышал прибоя, кроме иностранца, сидевшего за столом на террасе трактира, чуть позже он с интересом наблюдал, как суетились гости из Франш-Конте, серые холщовые сумки со сложенными вчетверо сдобными пирогами, узнав о том, что Авраам разбился. Сколько раз Цезарь вынимал камень из карниза под закрашенным окном и сколько раз возвращался ночью, чтобы приладить его на прежнее место, ночная рубашка раздувалась и хлопала по ногам, поросшим рыжей шерстью! Сколько раз он предлагал Аврааму сесть в спасательную шлюпку и поплыть на помощь «Орлу»! А потом бегал по берегу с криками: «Вернись, Авраам! Вернись! Это я, дядя Цезарь!» Поздно, лодка уже бороздила волны.
«Париж!» — говорил Пипин Изабель. Париж: мосты с пегасами и нимфами, гении свободы на золотых шарах отражаются в Сене и в сером парижском небе. Пока прибывающий поезд ищет свой путь среди тысячи рельсов, поворачивает, трясется и клонится на бок, город опускается на землю. «А когда подъезжаешь к Риму, — рассеянно думала Изабель, — в воздухе вырастают огромные акведуки и триумфальные арки; я бы пошла замуж за итальянского графа; бледный и высокий, воробьи в складках жилета, он часто стоял у окна, выходящего на улочку с домом Жибод, и смотрел на меня. Он подарил мне прощальный взгляд, обернувшись в воротах, и пошел за близнецами». Граф, конечно же, хотел жениться, а она не очень.
— В Руане, — продолжал Пипин, — мы живем рядом с Сент-Маклу, хоть у нас и не слишком солнечно, но дом красивый и просторный, а за домом — яблоневый сад. Моя кормилица…
Его брюки потрескивали, как жесткие надкрылья у жуков. «Ну мама, — тянула Изабель, — он мне рассказывал о своей жизни, о школе, об учительнице-безбожнице, о чернильном пятне на носу, о садовых ивах, подстриженных в форме куриц; армия, мама, — это лучшее, что есть во Франции». Ради Изабель Мадам решила не буравить взглядом мать будущего зятя, разложившую на коленях сетку для филейного вязания, сидела, неподвижная, как скала, и с любовью смотрела на Пипина, сыночка: такой складный при всей его низкорослости, похож на синего с красным жучка. В те времена, когда ее соседом был святой Габриель, суровый и величественный, она одним щелчком посылала жучков на небо: «Кровохлебка, полети на небо, скажи Боженьке, чтобы подарил нам завтра погожий денек, пусть дождик не капает на мою каменную голову». Сколько сил она потратила, пока вместе с усатой модисткой с лорнетом, арендовавшей две комнаты, пропахшие клеем и рисовой кашей, сооружала себе тюрбан XIII века! Теперь Мадам носила только шляпы «а ля Мария Стюарт» с траурной вуалью вокруг тульи: на всякий случай… Мелани суждено умереть от сердечных мук, а три кузины в домике недалеко от Вье-Коллеж уже взяли курс на смерть… «Все-таки армия, — повторила Изабель в гостиной, — это лучшее, что есть во Франции». Увы! Мадам Скарамаш внезапно увезла сына. Последнее воспоминание, сохранившееся о нем у Изабель, — симпатичная попка-орешек под оттопыренными фалдами синего мундира, свернувшая за угол дома, где рос бесполезный папоротник. «Он бы с удовольствием на мне женился», — шептала она в гостиной. Пока Изабель ходила в бакалею за черным перцем-горошком, щенята сгрызли альбом с образцами филейной вышивки, ей удалось спасти полрозы, колеса колесницы какого-то бога и гриф гитары. На Фредег тихо опускался вечер, Авраам с невидимой флейтой в руке, прильнув к окну, готовился к ночному полету; Улисс, кривобокий, сидел в соломенном кресле, положив несчастную недоразвитую ногу на скамеечку с вышитым оленем, и чистил черные ногти. А Цезарь? Кажется, он под покровом темноты вынимает доску из днища «Данаи». «Такое впечатление, — говорил Эжен при жизни, до того, как уснул в деревянной беседке, спрятавшись от взгляда Мадам, и паук, прибежавший с вод, усеянных фиалками, оставил на его лице багровый след, — что Цезарь вынимает доску в лодке». Пригласит ли Цезарь Мадам на рыбалку? Пока что Мадам неподвижно стоит на балконе, плывущем на фоне волн. Крупные белые руки замурованной пленницы висят по бокам — вся сила Мадам сразу уходила в электрический разряд, если она ненароком задевала кого-нибудь локтем или бедром. Милые, славные мертвецы являлись исключением, их-то можно щупать и обнимать, сколько пожелаешь. «Ммм… как хорошо», — говорила она и уже в дверях поворачивала обратно и опять принималась обнимать трупы. Но в мирные времена покойники в семьях — редкость. Вот почему Мадам сторожила кончину одной из трех кузин, которые жили вместе и теперь взяли курс на смерть. Кто же будет первой? Биллия, сиреневый пристяжной воротничок, только Биллия отвернется, ее лицо с неясными, как у луны, чертами, моментально забывается. Или злая Аделина, похожая на индейца-сиу: впалые щеки в красных прожилках и сальный пучок, заколотый вязальной спицей на макушке. Или все же Шарлотта, блестящая от жира физиономия, дощатый пол прогибался под тяжелой боярской поступью. Самой последней во Вье-Коллеж приехала Биллия. Сестры наблюдали, как из почтовой кареты поочередно выгрузили чемодан из свиной кожи в пятнах от виски, картонные коробки, перевязанные бечевкой, и Биллию, сиреневый пристяжной воротничок, только она отвернулась, чтобы взять сумочку с туалетными принадлежностями, сестры уже не могли вспомнить ее лицо, нос, рот, расплывчатые лунные черты. Что до Шарлотты, она высадилась из поезда с еще дымящимися чемоданами