Аделина жевала беззубыми деснами старый орех, который нашла в саду и расколола точным ударом на каменном резервуаре. Шарлотта тоже выходила в сад, и черная биза{17}, прилетевшая с Востока, кусала ее мясистые щеки, обрамленные седыми прядями. Аделина, ухмыляясь, вернулась домой взять платок из шелковой сумочки, висевшей на спинке стула. Биллия тем временем совсем разболелась, ее вырвало вторым червем. «Лежит прислушивается к себе», — бормотала Аделина, грохоча посудой. Накладная грудь у Биллии или своя? Мари, дочь Элизы, ухаживавшая за Биллией — кто, спрашивается, будет ей платить? — старалась удержать больную в сидячем положении, изо всех сил подпирая ее согнутые в коленях и прижатые к груди худые ноги. Биллия в поту раскинулась поперек подушек и снова видела испанских бурбонов, их земли поросли кустарником, в сутки на человека, попить и помыться, полагался литр воды, и серо-зеленое утро Шотландии, когда щуки украли сэра Гарри, шляпа съехала на затылок, и, без конца оборачиваясь, бросая в сторону берега наглые взгляды, упрямо тащили его к северу. Обратно, кстати, он так и не вернулся. Седые космы Биллии растрепались, она отвернулась к поблекшим розам на обоях, и Мари сразу забыла ее лицо. Так и лицо луны, расплывчатые нос и рот, невозможно вспомнить, если оно спрячется за облаками. «Невероятно. Она не хочет умирать?!» Аделина просыпалась с первыми лучами солнца. Цезарь тоже. Он вернулся во Фредег в апреле и не спал ночами, когда виноградникам угрожали заморозки.
«Спит, спит», — отвечала Мари, клевавшая носом у постели больной. Но Биллия умерла, простилась со своим чахлым тельцем. Мадам, кто ее предупредил, неизвестно — «Покойница! — неслось по округе. — Покойница у соседей!» — тут же прибежала по лужам. Аделина поспешно натягивала корсет с кармашками для накладной груди. Биллия… Аделина старалась не думать, какая грудь была у Биллии; панталоны, вязанная крючком подвязка над коленкой, три юбки, воскресное платье, и вот матушка Гаспар стоит на деревянной лестнице, по которой, рыдая и спотыкаясь, поднимается Мадам. Ох! Биллия, Биллия, пристяжной сиреневый воротничок! Ох, моя Биллия мертва! Надо же, еще вчера я разговаривала с ней. И дала черенок вербены. Ох! она совершенно не умела ухаживать за растениями. Не могу поверить, Биллия умерла. А ведь еще вчера… Ох! моя Биллия! Мадам держалась крепкой белой рукой за перила, отполированные руками десятков покойниц, однажды ночью на этих ступенях двоюродный дедушка повстречал тень своей сестры, спускавшейся на кухню выпить последний стакан воды. «Итак, — с трудом переводя дыхание, констатировала Мадам, — вот и нет больше Биллии. Первая из троих». Аделина судорожно сглотнула. «Видите, не зря она жаловалась». О! только бы Мадам не задела меня тазом, она же вынашивала детей! Но Мадам, проходя мимо, случайно коснулась мощной грудью хилой груди Аделины, обе чуть не упали в обморок, как давным-давно в толпе на площади, где выступали циркачи, крутившаяся на шаре королева Маб, яйцеголовая в жалкой короне, и сиамские близнецы, сросшиеся боками. Зрители, сплющенные, зажатые со всех сторон, подпирали друг друга и чуть не падали, теряя силы от чужих прикосновений. Каждый украдкой щупал бок: «А вдруг слева из сердца тоже вырастет настоящая рука из плоти и крови?!» «Она не страдала. И не чувствовала, что умирает», — уверяли Аделина и Шарлотта. Мадам медленно подошла к Биллии и поцеловала ее в щеку. Где-то в комнате взошла луна, освещающая лица новопреставленных на смертном одре. Луна, спутница земли, выглянула из-за веллингтонии, огромной, желтой, четко прорисованной на фоне неба. Мадам с наслаждением целовала остывший труп, уходила, возвращалась с порога: «Еще, — шептала она, — еще!». Потом без приглашения ворвалась к необъятной Шарлотте, восседавшей на кровати из вишни, и поцеловала ее раз двадцать. Но, в конце концов, Мадам смирилась и покинула Биллию; увы! в перспективе у Мадам намечалось не слишком много покойников, среди родственников по пальцам можно перечесть: Мелани, наверное, скоро умрет от сердечных мук, глаза и распухшие ступни Эжена тоже ничего хорошего не предвещали — Мадам же не могла предвидеть, что с озера, усеянного фиалками, прибежит ядовитый паук. Дал гудок последний вечерний пароход, подула черная биза, сегодня ударят заморозки. Мадам отыскала Эжена в гостиной: «Где Цезарь? Где твой брат?» — простонала она. Где Цезарь? На ярмарке? Обхаживает бабенку из тира, нет, прогуливается за брезентовыми палатками с племянницей музейного смотрителя или с дочкой инженера, нет, заглянул в «Якорь», пропустил стаканчик и взлетел в воздух на велосипеде, чтобы быстрее попасть в деревню на низменности. «Ох! это уже слишком! я чувствую, — Мадам схватилась за голову, огромную, как шар земной, — он вернется и объявит, что женится». — «Потерпи, милая», — рассеянно ответил Эжен. «Терпеть? идиот! Прикажешь ждать до осени? Он ведь только вернулся, сейчас весна. А! Хороша весна! Два градуса ниже ноля в семь вечера. Горе вашим виноградникам!»