«Крутит ли он шашни?» — гадали слуги со сплющенными лицами, глядя в окно, прорубленное в стене, накренившейся под ударами древних волн, на Цезаря, которому пришлось спуститься с башни после доноса Рима. Впрочем, Рим, сидя во дворе свинарника, уже жалел о своем поступке; окровавленный Авраам у подножья башни, Цезарь, мерзавец, скинул его вниз — ну да, это событие хоть немного скрасило бы здешнюю жизнь, увы! слишком монотонную и безрадостную. Медленно подступала ночь, в сумерках мерцал воздушный столп, нисходящий на голову каждого существа, каждого голубя, на небе светилась деревня-близнец. «Есть ли у Цезаря девица?» — спрашивали друг друга слуги. Может, Элси? Элси носила черное шелковое платье с порыжевшими подмышками и высокие лаковые каблуки. «Куда идет Цезарь? Куда идет твой брат?» — Мадам топала тяжелыми каменными ногами. «Я ему что, сторож?» Вдруг Эжен вздрогнул и застонал: Мадам пронзила Эжена взглядом; в последнее время она часто использовала этот прием, а вы идите, пожалуйста, по своим делам, управляйте поместьем, половины которого вы не сегодня-завтра лишитесь, проверяйте сети, отдавайте распоряжения сборщикам винограда, со стрелой в шее! Волны бились о берег, издали глядя на накренившиеся стены и вспоминая вкус плесени на старых камнях. Цезарь вошел в пивную. Элси подскакивала к столикам, пьяные посетители тянули к ней руки, пытались поймать, но она ловко увертывалась, летела через горящие обручи, иногда теряя туфлю, или присаживалась на секунду прямо на стол к гостям, круглая грудь слегка касалась фиолетовых ушей, подступали холода, во дворе уже висел заяц с окровавленной мордой{25}. Вино завезли в погреба, огни деревенской гостиницы отражались в асфальте.
«Но почему, Боже правый, он не уходит в Дом Наверху? Работы на виноградниках почти закончены. Что с нынешним урожаем неудивительно!» — «Не нервируй его, милая, прошу тебя». — «Правда, днем он сидел в комнате у Авраама. О! он обожает моих детей, в этом ему не откажешь. Я уже устала повторять тебе: «сходи в конюшню, сходи в конюшню», он там один целыми днями, Бог весть, о чем думает».
Эжен натянул подтяжки, сунул ноги со вздутыми синими венами в тапки, которые Изабель украсила вышивкой еще до того, как мать Пипина научила ее филейному вязанию.
— И ты забыл, готова спорить, что следующий год — високосный, инженер планирует открыть Понт-дэ-Машин. И потом он еще раз вернется, уже с дочерью, и будет инспектировать берег на своем корабле. Господи, еще одна незамужняя дочь!
Мадам прилегла на кровать-катафалк и энергично чистила ногти.
— Цезарь сейчас или в пивной с той девицей, или на ярмарке с бабенкой из тира. Да хоть та, хоть другая, хоть племянница почтальона или дочка инженера… Прошу тебя, замолчи. В первый раз нам повезло, но молодых жен не всегда давят в свадебном путешествии. О! это слишком, — вдруг воскликнула она, потрясая руками-колбасами, обтянутыми узкими рукавами ночной рубашки с фестонами на запястьях, — отец меня предупреждал…
Старик шагал рядом с фиакром, держа в своей руке тяжелую руку замурованной пленницы, протянутую из окошка, белую перчатку, набитую сырым песком; мало-помалу приближаясь к отцу Мадам, мы все отчетливей видим его черты{26}.
— Знаешь, что тебе надо сделать? Одеться, пойти на ярмарку или в пивную и привести Цезаря домой. Но нет, мсье спокойно чистит зубы.
Если бы Эжен уже не надел пижаму, он бы с радостью воспользовался разрешением и побежал в пивную! Поговорить о политике, об истории. Кое-кто из деревенских жителей приподнимался со стула, когда он входил. Мсье из Замка.
— Ты представляешь в нашей семье бабенку из тира?
Глаза у бабенки, как у лебедя, располагались по бокам приплюснутой головы, она заряжала карабин и смотрела вдаль, где песочные ведра загребали людей на огромное колесо, где кружилась карусель, крошечный мирок прошлого, и свет ее огней доходил до самого неба. Цезарь, в тот вечер вместо разноцветного шнурка он надел бежевый в белую полоску галстук с картонной подкладкой, прицелился, выстрелил, выиграл розу, которую, повесив тяжелое ружье на колыхавшуюся от вечернего жорана{27} каменную стену, нарисованную на брезенте, ему прикололи к лацкану пиджака, глядя вдаль лебедиными глазами. Обернувшись, Цезарь увидел кулачных борцов и глотателей огня, а за их спинами невесту Тома в черной бархатной пелерине, в длинном платье, скрывавшем изуродованные шишками и мозолями ступни; пришитые к плечам ватные руки висели вдоль туловища. Тетка невесты, нотариус, дровосек Тома, Смерть получили мягкие пули из фиолетового бархата точно в лицо; только создатель слышал приглушенные крики, когда они падали навзничь головой о перекладину, поддерживающую брезентовую стену. Хорошо бы узнать, руки у невесты такие же тяжелые и холодные, как рука, протянутая из фиакра старику, шагавшему по тротуару. «Горе тебе! бедный Тома! — думал Цезарь, — если это она! стоит рядом с тобой, как пригвожденная». В пивную не пойдешь, не побеседуешь о политике с деревенскими жителями. С чего это вообще бедный Тома оказался в пивной? Да нелегко ему приходится, живет один в лесу в хижине далеко от деревни, не с кем словом перемолвиться, разве иногда встретится аптекарь-грибник, стальной лорнет болтается на цепочке. Цезарь взял пулю и выстрелил невесте прямо в лицо, второй раз, третий, десятый. Она падала, поднималась, стояла неподвижно в черной бархатной пелерине, от которой веяло ледяным сквозняком, и таращилась на Цезаря. Над ярмарочной площадью кружился огромный клоун в сверкающих шароварах. Через час Цезарь смотрел на него уже из окна Фредега. На следующий день, на ходу дочищая ногти, Мадам спустилась к обеду. Зеленое платье скрывало изуродованные шишками ступни, пришитые руки висели вдоль туловища. Рыбаки только что вытащили сетями римскую вазу, но не решались нести ее в замок с одной башней, кто-то предложил отдать вазу музейному хранителю, занимавшему одну из пристроек Фредега. Деревенские дети, расплющив носы об оконные стекла, наблюдали, как он, трясясь от бешенства, пытался работать в тот день, когда Арманд рушил башню. Музейный хранитель, как и Эжен, носил лорнет и целлулоидный воротничок, и у него, как и у инженера, была дочь. Когда-то у всех отцов были дочери, а теперь их нет! В сущности Мадам зря боится молодых покойниц.