Он и инженеров приглашал, и лозоходцев с прутиками.
— Вот что, в спальне у нас вода шумит. Похоже на журчание в камине, когда дрова горят. Но, черт побери! в стенах же не разводят огонь, или как?
Он в тайне надеялся, что шум прекратится с отъездом Мелани, заплаканные глаза, влажный рот. Тем временем Цезарь, крошечная улитка повисла на кончике рыжей пряди, пытался подняться с земли — он словно в сетях запутался — и сбросить с себя непонятно откуда навалившуюся тяжесть. Наконец, ему удалось встать, ботинки увязли в сыром песке, встревоженные лебеди поспешили следом, как уже было однажды, когда он шел вдоль стены, накренившейся под ударами древних волн. Достаточно было свернуть налево от берега, пройти под окнами посыльной, щеголявшей в зеленом платье с баской и планками из китового уса, которая в тот самый момент вытаскивала из печного отверстия украденное приданое новорожденного, потому что наступала осень и уже собирались топить, чтобы опередить Фрица в новом корсете. А ведь Гвен ждала Цезаря и отца предупредила, что он зайдет. Цезарь слышал приближающийся цокот копыт, но все равно повернул направо к Фредегу. «Адольф!» — несся ему навстречу смеющийся голос. Адольф чистил ногти в своей комнате с мебелью красного дерева и широкими гардинами из желтого дамаста. Вот если бы посыльная украла их вместо зеленых занавесок Цезаря! Возможно, все было бы иначе. «Адольф!»
Адольф продолжал чистить ногти перед огромным хозяйским умывальником, за его спиной возвышалась кровать, на которой умерла тетя Жанна, на ночном столике валялся коробок сожженных спичек, в агонии она рвала белые вишни из хлопка, пришитые по кайме гардин из набивного кретона. Адольф чистил ногти. Если бы у него было по восемь пальцев на каждой руке, Цезарь вошел бы в гостиную первым — он все же старший брат, о чем его родственники имели обыкновение забывать — и сказал бы, что Гвен ждет его, и он женится. Но у Адольфа, как у всех смертных, было пять пальцев, толстых и плоских, с обгрызенными украдкой ногтями. Смеющийся голос позвал опять, Адольф спустился, проводил взглядом Цезаря, поднимавшегося по лестнице, и вошел в гостиную: Мадам отдыхала на канапе, отец Мелани с трудом удерживал усы между носом и губами, огромные ладони лежали на набалдашнике трости из тополя; если прислонить к ней ухо, можно услышать плеск волн, как в большой розовой колючей раковине, украшавшей круглый столик в спальне Мелани.
— А! вот и наш жених. В штатском, на этот раз.
Мадам принужденно улыбнулась, осклабив зубы водолаза в скафандре, ощупала конструкцию на голове, закрепленную шпильками, за которыми посыльная — ей было лет двадцать, не больше, той августовской ночью, когда горлица перестала дышать, туман окутал озеро, и горы казались высокими, как Гауризанкар — отправилась в город в тележке из коричневого ивняка: «Бигуди, валик из конского волоса, пакля, картон, гребни», — приказала Семирамида. Она заметила на пороге Цезаря, тот медленно поднял голову и в оторопи, словно никого не узнавая, обвел присутствующих взглядом.
— Ну же, Адольф, — Семирамида толкнула Адольфа локтем.
— Цезарь, ты — старший. Я хочу, чтобы ты первый…
«Быстро, быстро, надо сказать, что Гвен меня любит, что я ее люблю, что родители согласны». Но Цезарь, еще оглушенный шумом волн, замешкался, отцепляя улитку с рыжей пряди, и словно во сне услышал окончание фразы: «…первый узнал, что я женюсь». Лже-полицейский, с трудом удерживая усы на выпяченных губах, нелепо присел в реверансе.
— …и что мы возьмем Дом Наверху.
Само собой. Куда же им еще идти? Сейчас Мадам улыбалась без притворства, конструкция на голове, мертвый город, заполняла всю комнату, дышать нечем, о! как бы я хотел выбраться на карниз и пойти отсюда прочь по каменной дорожке.
— А я? — помолчав, спросил Цезарь.
Мадам рассмеялась, Вот-Вот вздрогнул от неожиданности, Цезарь медленно вышел, спрятался в конюшне, жеребенок, которого он решил подарить Гвен, ласково тыкался мордой ему в ладони; Гвен, высунувшись из окна, ждала Цезаря и увидела, что к их дому скачет Фриц.
— Но ведь ты говорила… Ведь этот твой Цезарь должен прийти просить меня о чем-то? What then?
Кузен Фриц незаметно поправил пластины корсета, который носил, подражая красавцам-офицерам, маршировавшим на параде перед императором в широкой накидке Валькирии, когда тот прибыл на концерт Хофкапеллы в сопровождении своей сестры Фреи, имевшей от него двенадцать сыновей.
— Вот и ты, Фриц! Вернулся, наконец, из своих Германий, — воскликнул отец Гвен.
Гвен, бледная, кривые передние зубки, золотистый локон на плече, вся как есть — любовь Цезаря. Одной минуты ему не хватило. Адольф медленно чистил ногти; имей он шесть пальцев, как у королевы Маб, Цезарь успел бы во Фредег. Но он потратил слишком много времени, чтобы освободиться от озера, следы на песке наполнялись водой, не мог же он войти в гостиную в мокрых ботинках и сообщить, что женится на Гвен, золотистый локон на плече, темно-синий шелковый фартучек на тонкой талии. И так уж ли хотел Цезарь опередить Адольфа? И Эжена много лет назад, чтобы первым подойти к девушке с мушиными глазами и в перчатках, набитых сырым песком? Мог же Цезарь отодвинуть крестного в сторону и растолкать людей из Франш-Конте, торопившихся к воротам, за которыми начинался бал… Теперь, прячась в конюшне, он пытался разглядеть прошлое в рыжевато-черной навозной луже. «Где дети? Они не умерли, иначе все бы об этом знали, где же дети? О! когда уйдет лже-полицейский, мы объяснимся, я — старший, в конце-то концов». Но отец Мелани остался на ужин, и, поднося к губам чашку, отставлял в сторону мизинец, так всегда делала его жена. «Вот что, — он поискал платок в складках одежды, — надо подумать о приданом, о свадьбе, о том, кого пригласить и все такое…»