«О, Боже, — думали гости на свадьбе, — взгляните на пастора за кафедрой, разве у него не кошачья голова?» Совершенно верно, пастор, венчавший Мелани, так низко кланялся богатой жене Жозефа Диманша, владельца замка, что потерял голову. «О, Боже, похоже, пастор теряет голову», — отметила владелица замка, обмахиваясь веером. «Господин священник совсем без головы», — шептались набожные старухи в тамбурах с цветными стеклами. Жена пастора торчала у окошка, высматривая в морской бинокль, нет ли на горизонте богатых детей в белых резиновых сапожках. Пастор торопился домой, жена ждет к чаю, срочно надо найти голову взамен той, что закатилась под плюшевое канапе в комнате охраны. Хозяйка замка решила оставить ее там до поры до времени, чтобы напугать малышку Мариетту, племянницу уроженца Ури, последнего претендента на руку Изабель. Поэтому пастору пришлось взять кошачью голову с раскосыми глазами и бровями щеточкой, которая долгое время валялась у Элизы на куче компоста между тряпкой, кстати, вполне еще пригодной для хозяйства, Элиза — известная транжирка, ведерком из-под конфитюра, служившим по весне сеялкой, и зелеными стеблями. Такие стебли, если их сорвет ребенок, превращаются в трубы, но если ребенок, наигравшись, выкинет трубу, а взрослый ее подберет, в опухшей с возрастом руке снова окажется стебель круглой тыквы. Цезарь, когда оплакивал Гвен в конюшне, когда собирался в Дом Наверху и в последний раз поднимал глаза к окну, где стоял толстый граненый стакан и витой чугунный подсвечник, похожий на змею, слышал легкие звуки зеленой трубы. Дети! увы, напрасно он спешил вдогонку. Но вернемся к пастору, паства, увидев его с кошачьей головой, не позволила себе ни единого замечания, только малыш Поль, которого купали в ванночке у окошка, показал розовым пальчиком на проходившего мимо пастора «киса-киса». Чья в том вина, что пастор потерял голову от богатой жены торговца лошадьми?
— Вы будете связаны с власть имущими мира сего, — предсказала пастору давным-давно на благотворительной ярмарке старая дева, графолог и филателистка, поджидавшая покупателей у палатки. Но это же Амели фиолетовые руки еле втиснулись в перчатки из шелка-сырца. Прачка из Фредега! Та, что немного не в себе. Вот уж вправду тесен мир.
— Чудесная линия удачи, богатство и успех.
Когда в деревню переезжал новый прихожанин, повозка со старой мебелью и пара захудалых лошадок, жена пастора в нерешительности спросила: «Альфред, они что бедные?» — понизив голос на последнем слове. Она мечтала, чтобы ее собственные дети играли и веселились в общественном саду с отпрысками богачей, обутыми в дождливые дни в белые резиновые сапожки, ежеминутно отсмаркивала бесформенный нос и вместо того, чтобы, как Зое в Доме Наверху, собирать крылья бабочек и сшить из них пальто, следила из окна за бонной англичанкой. Завидев белые сапоги в капитанский бинокль, Мадам командовала: «Быстро одеваться и марш на улицу». Ее малютки выносили с собой на прогулку самые красивые игрушки, чтобы понравиться высокомерным обладателям белых сапожек. Но, увы! Нянька бестолково кружила по саду, черные глаза, плоские и без века{37}, которое почтовый голубь опускает, защищаясь от солнца, своего тайного врага, лишили ее способности ориентироваться. Она наугад бродила по саду; кажется, я уже где-то видела этот запыленный кусок хлеба. Однажды, заблудившись в лабиринте Хэмптон-Корта, она несколько раз проходила мимо валявшейся в пыли недоеденной булочки, которую выкинул усталый путешественник, намотавший километры в кипарисовых стенах. Она сворачивала то налево, то направо, за кустами играла музыка Пёрселла — все напрасно. Это было на Bank holiday, после Пасхи, снаружи ее ждал Джим, женская шляпа, руки в боки. Лишь ближе к вечеру пришло спасенье — капитан лабиринта, поднявшись на палубу, показал ей дорогу к выходу — она успела на обратный поезд, вагон, обтянутый красным бархатом, почерневшим от островной пыли, до самого потолка был набит игроками в крикет. Наконец, она случайно набрела на детей в белых сапожках, рухнула на скамейку и разрыдалась. Вокруг общественного сада неслись галопом лошади-тяжеловесы. У окна башни топтался барышник, кнут на шее, не зная, куда деть красные лапищи, привыкшие хлопать лошадей по крупу; и служанки, заметив его в коридоре, быстро прикрывали зады. Он оглядывал землю — творение рук своих, лошади пробегают ее от края до края, разделяя воды и земли, оставляя озерца под копытами. Весной горки лошадиного навоза оттаивают и выпускают на волю стайки голубых и лавандовых бабочек. Но в тот день, первый осенний, на склоне холма только камчужницы поднимали потрепанные желтые головки. Мелани собралась замуж. «За того парня с юга, — шептались служанки, одной рукой, сморщенной от постоянной стирки прикрывая рот, другой — зад, — за карабинера в зеленом», за того, который, прогуливаясь по земле лошадей, припадал то на одну, то на другую ногу, стараясь обойти озерца, разлившиеся под волшебными копытами. «Вот, вот, сосед опять на башне с подзорной трубой. Тебе бы, Мелани, надо было обождать со свадьбой, пока не высадили изгородь из туи. Я вас предупреждал. А что Цезарь? Он придет или нет? Я во Фредеге почти его не видел, вечно он то на озере, то в конюшне. Чудно как-то». Мадам, основательная словно город, заняла место в маленьком черном с зеленым поезде, Адольф и Эжен ждали Цезаря на перроне, его все не было. Поезд шел мимо дома Гвен, и Цезарь решил, что лучше добираться пешком по берегу до земли лошадей и опоздать на свадьбу на несколько часов, чем увидеть из вагона окошко Гвен, где с приездом кузена в новом корсете перестали появляться розовые и синие камешки. Озеро выбрасывало на берег жалкие ракушки с коричневыми крапинками, недостойные даже круглого столика Мелани, стоявшего на одной ножке в простенке между гипюровыми занавесками из Санкт-Галлена; под лакированными ботинками Цезаря сквозь песок выступала вода, семейные дела улажены, но где же дети? Гвен стояла у окна: влажные следы от камешков из озера исчезли навсегда. «Ну, ладно! И что же Цезарь?» — робко спросил отец. И тут вдалеке они заметили Цезаря: понурив голову, он брел вдоль озера, шаг по воде, два по песку. За стеклянной дверцей купе Мадам демонстрировала в профиль лицо-город, Страсбург или Амьен, украшенный к празднику. Семейство Мелани выстроилось на перроне, заполоненном травами прерий, произрастающими здесь, пока лошади отдыхают в стойле, служащий вокзала, вооружившись тяпкой, каждый год отвоевывает у пырея и осота жалкий прямоугольник асфальта. Наступила осень, озеро из розового и синего линяло в серо-зеленый, луг желтел, лошади в последний раз неслись галопом по равнинным просторам, но, увидев город с лестницами из снега, высадившийся из вагона, остановились, положили на изгородь длинные головы и заржали от удивления.