«Нет, я не сумасшедшая, я в отчаянии, но почему бы мне и вправду не притвориться сумасшедшей? Я бы навсегда избавилась от их мерзкой жалости». И она принялась горстями отрывать бахрому от ковра из тигриной шкуры, который Бенжамин привез, чтобы стелить под ноги Изабель, но Мадам положила тигра под табурет у пианино, скрипевшего и кренившегося набок, как корабль.
«Ваша сестра Зое потеряла рассудок», — написала Мадам Адольфу. Она с трудом держала перо в огромной сильной руке, у нее пока что получалось ухватить крупные предметы, тарелки или палку, а вот тонкие иголки и ночных бабочек — уже нет. «Это тихое безумие, поручайте ей мелкие работы. Здесь она чистит фасоль, сейчас самый сезон для консервирования». Эти работы, чистить фасоль, вынимать косточки из слив для варенья — расплата, но в любой момент можно все бросить и пойти сесть на грядку. Сквозь грязное окно конюшни Цезарь видел, как младшая сестра погружает руки в землю; странный способ успокоить измученное сердце. Земля! Земля! Цезарь прижался лбом к теплому боку лошади, та вдруг вздрогнула и понеслась кружить в пространстве. Зое пешком отправилась в Дом Наверху, без вещей, непричесанная; она прошла поворот, за которым исчезает озеро, где Цезарь останавливается каждую осень и в отчаянии зовет Гвен. «Гвен, Гвен», — вторят ему перелетные птицы. Мадам, не слишком довольная собой, вязала в кресле-канапе с бархатной обивкой: обратить в прах Зое, хрупкие косточки, задача простая, другое дело Эжен. Он до сих пор сохранял здравый рассудок, хотя и взял привычку ночевать в чуланчике за кухней: «тебе будет гораздо спокойнее, милая», — или прятаться от нее на деревянной веранде и спать на солнце. Кто знает, не сам ли Эжен поманил паука согнутым ревматизмом пальцем, с чего бы тот вдруг прибежал с озера, усеянного фиалками у берега, чистого и гладкого посередине? Торговцы-разносчики с лотками сдобных воскресных булочек на животе топтались на пороге, но взгляд Мадам, метавший молнии, обратил их в бегство, они мчались вдоль берега, по пути столкнулись с посыльной, которая везла в тележке из ивняка булавки с золотыми головками. Адольф ведь тоже сбежал при первой возможности, женился на Мелани с колышущейся грудью и очень редко ступал на дорогу, спускавшуюся к Фредегу. Римы разорены и уничтожены потерей бюро из золота и слоновой кости, Бенжамен-Догодела сгинул в девственных джунглях, Эжен переселился на деревянную веранду, Зое сошла с ума, остался только Цезарь. «Из чего он сделан, чтобы мне сопротивляться? Из дерева, из кожи, из трута?» Напрасно Мадам буравила Цезаря взглядом, он садился у камина, выходил из замка, шел в конюшню, возвращался, словом, творил, что хотел. Говорят, когда Мадам умрет, если в один прекрасный день она, вправду, умрет, может, Цезарь проткнет ее вилами в конюшне или пригласит на рыбалку, загодя вынув доску с днища «Данаи», говорят, когда Мадам умрет, все жители деревни возьмут моду смотреть друг на друга в упор, слабаки будут корчиться в муках и, в конце концов, исчезнут, удивленные ярмарочные артисты, красные от холода ноги торчат из блестящих трико, потоптавшись на подмостках перед деревней, таращившей глаза на их шеи и животы, медленно вернутся в балаганчик и повесят на гвоздики в ящик невесту с болтающимися пришитыми руками, нотариуса, лесоруба и Смерть. Но пока что Мадам живет и процветает, а Адольф и Мелани, сыгравшие свадьбу, все чин по чину, шагают рядом с лошадью по аллее между сикоморов.
«Ну, Зое.. — продолжал Адольф, — Зое все время придумывает новые имена, Диафан, например, — он пожал плечами, — и пишет их на стенах, на оберточной бумаге, на скатертях, на снегу, но хватит об этом, ладно? А вот и сама Зое».
Зое смотрела на брата, морщины поперек лба, запасная пара глаз болтается на золотой цепочке. Ах, она и впрямь сумасшедшая, разве хоть один ребенок с озера мог превратиться в подобное существо! Она, грубый синий холщовый передник завязан на пояснице, отвернулась, не поздоровавшись с Мелани, и побрела вдоль стены персиковых деревьев.
— Она боится открытого пространства, своего рода агорафобия, — объяснил Адольф, — но когда Цезарь здесь, она выглядит счастливее.
— Цезарь, ваш брат, вы говорите, он гостит в Доме Наверху?
— Каждые полгода с начала осени. О! Он вас не стеснит, его почти не видно, он — чудак, — добавил Адольф строго.