— Я помолвлена!
— С мсье Цезарем из Фредега, — торжественно подтвердила мать. — Папа, плесни-ка нам безалкогольного вина.
— Мсье Цезарь, вы намереваетесь получить поместье, как оба ваших брата? — через пару минут осведомился адвентист.
— А если мне устроиться на стекольную фабрику? О! не рабочим, конечно, экскурсии водить, объяснять, показывать. А леди С., невозмутимой, с полной корзинкой домиков Оберланда.
Бланш состроила жалобную физиономию: значит, замка не будет? Если жених — экскурсовод, о какой свадьбе речь… Но выйти замуж… Когда глаза у тебя вечно на мокром месте и нос краснеет, когда при виде праздничного шествия в две тысячи человек с приозерными жителями во главе у тебя наворачиваются слезы, и девчонки кричат вслед: «Тетя Бланш — плакса!»
— Экскурсоводом на фабрику? но зачем, если у вас два дома?
— Там живут мои братья. Впрочем, я все улажу. Если хотите, — он потер лоб, — поговорим об этом позже.
Адвентист замолчал — так ли уж выгодно это замужество? — взгляд его устремился поверх головы жены и дочери на буфет Генриха II, на губах заиграла бледная улыбка, и сам он вдруг стал почти прозрачным. Во время проповеди на лужайке он тоже внезапно преображался, замирал, воздевал руки к небу и с приоткрытым ртом всматривался в какую-то точку на горизонте; прихожане украдкой оборачивались, но нет, ничего, опять ничего, ни малейшего признака страшного суда, никакого черного коня на волнах, потом рука опускалась, и он продолжал службу.
— Бланш помолвлена с мсье Цезарем из Фредега,
— невзначай обронил он следующим утром низкорослому коадъютору, занимавшемуся бухгалтерией, тот нежно глянул на собрата и прижал два согнутых пальца ко рту, прятавшемуся в густой спутанной бороде.
Группа больных с толстой баронессой во главе босиком пересекала лужайку.
— Ах, мсье Альфред! — воскликнул коадъютор,
— я очень, очень рад. Это реванш.
Какой реванш? Что он имеет в виду? Глупый, ничтожный человечишка? Разве я неудачник? Реванш за что? только взгляните на эти прекрасные постройки, на лужайку, на почтенных больных. Может, и другие позволяют себе думать, что я — неудачник? Вечером в супружеской спальне они с женой поздравляли друг друга: «Представь только, если бы мы не переехали сюда и продолжали бороться с абсентом в краю, где рвут горькую полынь, отжимают и перегоняют тайком. И стоит пастору выйти из дома, как его поднимают на смех. И Жозеф Диманш с длинным кнутом вокруг шеи…» С чего коадъютору взбрело в голову говорить о реванше?
— Где они будут жить? — спросил он вдобавок, вот старый дурак.
Цезарь вернулся во Фредег. «Откуда, неужели со свидания?» — шептались слуги за решеткой.
— Мне интуиция подсказывает, — говорила Мадам, сидя на канапе с бархатной обивкой, — ему расхотелось жениться. Он все понял. О! конечно, благодаря мне. Нынешнюю зиму Цезарь вел себя очень спокойно. Он, наверное, немного обижается на нас за эту историю с Домом Наверху… Прекрати качаться! Подумать только, всю жизнь ты заставлял меня волноваться по поводу этой проклятой женитьбы! Я‑то знала, что Цезарь обожает племянников, но ничего не хотела говорить. Замолчи, вот и он.
— Вот и я, — подтвердил Цезарь, переступив порог, — я обручился с дочерью адвентиста, со старшей.
Мадам уронила вязальную спицу, нагнулась, выпрямилась. Багровая, тяжелые волосяные лестницы накренились влево.
— А! легкое помешательство, — с расстановкой произнесла она. — Со старшей? у которой красные глаза? Цезарь! Вы женитесь?
— В общем-то, имею право, я старший.
— Ну, разумеется. И где вы будете жить?
— О! решим позже. Не будем загадывать наперед.
Эжен качался с пятки на носок. Она жестом велела ему прекратить, медленно сложила вязание, воткнула спицу в шиньон, встала. И уже в дверях всхлипнула: «Вы, естественно, можете поступать, как угодно, Цезарь… Не я здесь… Ваша мать…»
Рыдания не дали ей закончить. Назавтра с утра пораньше углы скатерти лежали на тарелках Цезаря и Эжена, Мадам подметала столовую, метла время от времени выскальзывала из огромных рук. «Надо привыкать», — бормотала Мадам. Потом, протерев пол вокруг ботинок Цезаря и Эжена, вышла из комнаты, полезла на чердак и все утро шумела там, ворочая сундуки и чемоданы. В полдень она спустилась в гостиную в старом дорожном костюме, в клетчатом мужском пальто с накидкой, которое когда-то бедная, измученная мать сложила ей в свадебную корзину, огромную, как корзина для белья. На десерт к кофе Эжен вынес жестяную коробку с брюссельскими вафлями: «Чтобы отметить это… это предприятие…» Мадам указала пальцем на мебель и тихо сказала: