На ком бы ему жениться, на той или на этой? О, он живет с ней, обнимает ее, они спят вместе в Италии. А я Италию никогда не увижу. Или увижу, но с Адольфом.
— Будь, что будет, — отважился заметить Эжен, стоявший у пианино, — последнее слово еще не сказано.
— О! — вздохнула Мадам, — конечно, столько всего может случиться, крушение поезда, бандиты, малярия. Да, надо положиться на Провидение!
Она пожала массивными плечами, быстро почистила ногти и вдруг, запрокинув голову, принялась стонать: «А! я забыла, а! он вернется и выгонит меня из дома». Вскочила и, как сумасшедшая, выбежала вон; Эжен, с сожалением оставив недопитый стакан, поспешил за нею. Адольф прошелся по комнате, с рассеянным видом плеснул себе немного вина, скользнул невидящим взглядом по фотографии предполагаемых родителей Мадам. Хозяева не возвращались, в конце концов Адольф с Мелани уехали к себе в Дом Наверху, не попрощавшись. Деревенские жители, подглядывавшие в окна, видели, что они сидели в повозке плечом к плечу.
— Цезарь — каков мерзавец! — цедил Адольф.
— Не будем судить, — ответила Мелани.
— В погреб! — приказала Семирамида. — Как я раньше не додумалась! Я откупорю бочки! — Надо пойти за ней, надо помешать ей любой ценой, нельзя допустить, чтобы она открыла краны. — Вот самый большой бак, на двенадцать тысяч литров! — Разве она не знает, что бак уже много лет стоит пустой? — Пустой?! Ни капли не вытекло. А! каковы мерзавцы! Ладно, тогда откроем эти два, черт побери! — Я спущусь ночью, когда она уснет, и завинчу краны. — Ну же, пей, Эжен, не стесняйся, бери стакан! — Она ведь не пьет вина, презирает его, всегда презирала. — Давай, Эжен, пей! — О, Боже! а если она напьется, надо срочно вести ее наверх. — Две тысячи! Шесть тысяч! Девять с половиной тысяч! Полный пресс их проклятого вина! Год работы виноградарей насмарку! — Боже мой, она пьет, один стакан, второй, рука дрожит, половину выплеснула, жаль. Похоже, она открыла все бочки, вроде собралась уходить.
— Смотри, Эжен, — произнесла Мадам с нажимом, — я запираю погреб, кладу ключ в выемку в стене, и чтобы никто не смел его трогать, слышишь, Эжен. Я кладу ключ…
На лестнице он приобнял ее за талию; до чего же она огромная и тяжелая, целая планета! Мадам поправила шиньон: «Я спрятала ключ в выемке, вы чувствуете, вином пахнет, мне впервые нравится его запах. А почему, собственно, я иду спать, когда на дворе белый день? Лентяйкой я никогда не была».
Она вытянулась на своей кровати-катафалке, уперлась Эжену в живот каменными туфлями, он схватил ее ноги и крутанул, как колесо виноградного пресса. На следующее утро она не встала с постели, зачем? И стонала, отвернувшись к стенке. Изабель, Авраам и Улисс притаились в кладовке, где хранились летние игрушки. Посыльная видела, как после полудня они понуро брели по улице, Жибод на пороге дома качала куклу Изабель. «Ты чешешься, Изабель, — шептали старухи, — будь осторожна, вши утащат тебя за косу в озеро». В тихом воздухе кружился желтый лист, дети фермера играли у садовой стены с маленькой кухонной плитой Улисса. Из спальни наверху доносились громкие стоны и причитания, голос Мадам звучал все ближе.
— Кажется, она встала с постели?
— Зовет тебя.
— Изабель! О! Моя бедная маленькая Изабель.
Девочка опустила голову.
— Изабель! Где ты? О! у тебя больше нет тети! Милой тети Бланш, которую ты так любила! Где она? На небе, дитя мое!
— Что это с ней? — спрашивали друг друга испуганные деревенские жители. — Она получила телеграмму, с мадмуазель Бланш случилось несчастье. Боже мой, бедные родители! И бедная баронесса! Послушайте, как она кричит и рыдает: «О, о! Бланш! Я ее очень любила!»
— Моя дорогая, так и заболеть недолго. Выпей немного чаю.
После горячего чая Мадам принялась икать, оттолкнула чашку и опять застонала.
— Авраам, мой маленький, несчастный Авраам, ик, вот у тебя и нет больше, ик, тети, милой тети, ик, Бланш, которую ты очень любил, ик, которую мы все любили.
Бланш мертва! Эжен задумчиво грыз ноготь на мизинце.
— Ох, говорите, что хотите, ик, но у меня было предчувствие, когда она уезжала…
Фермерские дети в саду доедали жаркое за столиком-дощечкой, лежавшей на двух камнях, Луиза мыла металлические тарелочки, был первый день отдыха после сбора винограда.
— Куда ты, милая?
Мадам, завернувшись в черный шелковый плащ, водрузив на голову шляпу а ля Мария Стюарт, спускалась с лестницы, крепко сжимая золотую ручку зонтика.