— Но, милая, куда ты собралась? Ты только что пережила страшное потрясение.
Он разве не прочел? тут в телеграмме: «предупредите родителей».
— И ты пойдешь?
— Ну что, идем? — выдохнула крылатая лошадь у затылка Бланш. Толпа кричала так пронзительно, что Цезарь, наконец, обернулся, над ним, словно гора, возвышался ярко-красный автокар; Цезарь отпрыгнул, раздался треск, зверь мордой уперся в спину Бланш, прижал ее к перилам, решетка поддалась вперед и повисла над пропастью с покалеченным телом, насаженным на прутья.
— Не ходи туда, — умолял Эжен, — они уже, наверное, все знают.
— Не прикидывайся идиотом. Откуда им знать? — кричала Мадам, подбирая подол платья и стараясь увернуться от Эжена, — оставь меня, тут каждая минута на счету.
Мадам торопилась, но было жарко, громоздкие траурные одежды мешали идти, к тому же она потеряла несколько драгоценных минут, пока отбирала у фермерских детей кухонную плитку Улисса и засовывала ее повыше на балку беседки, чтобы те не достали. Одна металлическая тарелочка укатилась в нижнюю часть сада, больше ничего не осталось фермерским детям от короткого счастья в первый день отдыха после сбора винограда! (Что касается куклы, Мадам не сразу удалось отнять ее, Жибод сопротивлялась, Мадам вернулась домой в задумчивости, с кровавой царапиной на щеке). Увы! она слишком поздно пришла в клинику, лицо в поту, тяжелый зонт болтался на запястье, хозяева заперлись в спальне, ее не пустили. А ведь еще днем они, наверняка, радовались и любовались золотисто-синим озером и пожелтевшими по осени вязами. Все кончено! Бланш! Бланш! Цезарь вез обратно покойницу. Мыслимо ли это! В тот момент, когда она стала его другом, сообщником, единственным существом… Он смотрел в окно вагона на отступающие в ночь леса и поля и бесконечные телеграфные столбы, перехваченные проводами при попытке к бегству. «Непонятно, где спят стрижи, они покидают землю около двух часов ночи и стайкой улетают за облака…» Боже мой! Бланш! «Непонятно, где спят стрижи, они покидают землю около двух часов ночи и стайкой улетают за облака… непонятно…» На вокзале, опираясь на жену, стоял постаревший адвентист. И Мадам, придерживавшая шляпу а ля Мария Стюарт с длинной траурной вуалью.
— Во Фредег, — велел Цезарь и, покраснев, добавил, — это ближе.
Носильщики тронулись в путь, кто-то бросил на черное сукно мелкоцветные розочки, сорванные мимоходом в саду. Гроб поставили на два бархатных стула, Цезарь смотрел на озеро и чаек, резкими криками возвещавших наступление осени.
— Цезарь, — вошла Мадам, и в комнате потянуло ледяным сквозняком, — поверьте, Цезарь…
Цезарь обернулся, нет, он не ошибся, Мадам не могла скрыть легкой усмешки, Цезарь видел мутный зуб водолаза, и все последующие дни, даже во время отпевания, сложив под черной накидкой толстые белые пальцы замурованной пленницы, Мадам не переставала скалиться. Мадам сидела на канапе и рассеянно чистила ногти, Цезарь неподвижно стоял у гроба.
— Поверьте, Цезарь, если бы что-то можно было изменить… Нет, правда, я чувствую, что разлюбила замок.
Она брызнула слюной.
— Вы бы поселились здесь, Цезарь, с… — и она указала подбородком на черное сукно. — А я… мне больше ничего не надо. Ах! я ей даже завидую, умереть молодой. Да, она была молода и хороша собой. Да, да, я считала ее милой, светлые пушистые волосы, на отца похожа, особенно в профиль. Подумать только, еще месяц назад она гостила здесь, смотрела в это окно, я с ней разговаривала, я… Тело, в самом деле, сильно изуродовано? И если… Да, подобные случаи и раньше происходили. Она, наверное, умерла сразу от одного удара. Так было бы лучше…
Мадам снова кивнула подбородком на гроб. Цезарь развернулся и направился к канапе.
— Нет, Цезарь, оставим! я ничего не говорила, нет, нет, Цезарь! Сумасшедший, вы меня задушите, не шутите так, Цезарь.
И Цезарь опять отпустил Мадам; тяжелые, как он и предполагал, руки замурованной пленницы свесились по бокам; встал у гроба и ни на что больше не обращал внимания, какая ему разница, вышла Мадам из гостиной или, снова усевшись на канапе, вычищала грязь из-под ногтей. Если на следующий день Цезарь и не решился пригласить Мадам на рыбалку, загодя вынув доску из днища «Данаи», и утопить ее, то только потому, что сам боялся утонуть, кто же тогда найдет детей на песчаном берегу? После смерти Бланш дети вернулись, еще более надоедливые, чем прежде, за ними, гогоча, летел огромный лебедь с оранжевым сплющенным клювом. Пусть Цезарю не удалось заколоть вилами, задушить, утопить, убить Мадам и Авраама, тот, упав с карниза, вскоре воскрес, а во время грозы на озере его подобрала спасательная лодка и живым и здоровым доставила домой, Улисс, младший, с веснушками на бледном квадратном лице и зелеными соплями под носом, за всех ответит. Наступала суровая зима, меняя плохой, с дождями и градом год, надолго запомнившийся виноделам (на некоторых виноградниках даже не собирали урожай), на новый. Мало винограда, мало орехов. На орешниках только листва выросла, как в том году, когда наследник Дома Наверху, младший великан, стремительно летел вниз, ломая ветки. Под деревом находился резервуар, каменный куб с металлическим щитом, на нем удобно было колоть краденые орехи, об резервуар-то и разбил голову младший великан, и дети, его прежние жертвы, унаследовали Дом Наверху. Во Фредеге решили утеплить окна, Эжен в саду мастерил затычки для щелей. В октябре выпал снег, никто не осмелился сказать Цезарю, что ему давно пора в Дом Наверху. Иностранец, закутавшись в шубу, отправился на вокзал в санях с лебединой шеей, которые тихой, ровной рысцой везла лошадь, и все удивлялся, почему больше не слышно глухих ударов волн о берег. Озеро замерзло, застыли вздыбленные волны, деревенские дети, лазавшие с радостными криками по ледяным гребням, видели, как савояры покинули дома и двинулись к деревне, и лица их, издалека отливавшие синевой, постепенно приобретали естественный цвет. Даже герцогиня Турронд выползла из своего огромного замка.