Еще Улисс вполне сгодился бы на то, чтобы считать ящики с виноградом{41} или срезать маковые коробочки. Раньше дети неделями, месяцами наблюдали за огромным розовым маком, распускавшимся на уровне их глаз. Дети… Цезарь скоро их догонит, сомнений нет. Сейчас дети гораздо ближе, чем после свадьбы Эжена, предзнаменованной появлением проклятого фиакра, ближе, чем за все десять походов Цезаря туда и обратно, отмечавших равноденствие и солнцестояние, между Домом Наверху и Фредегом, где он орал в конюшне и кидал об пол вилы; Эмиль, воспитанник общины, вжавшись в стену, загораживал лицо от побоев жалкой фиолетовой рукой и при первой возможности, если удавалось прошмыгнуть под брюхом лошади, выскакивал за дверь и, укрывшись в сырой каморке, где кишмя кишели уховертки, мешал темную жижу в треснутой банке из-под варенья. Почти в то же самое время, когда одежда чучела, свадебный костюм, побитый молью, занимает место в шкафу Фредега, и пуговицы пиджака, похожие на панцирь майских жуков, обрастают тканью и новехонькими выходят из-под земли, на мостовую выезжает проклятый фиакр. Сколько раз потом в воспоминаниях Эжена и Цезаря этот фиакр, покачиваясь, проедет мимо.
Два брата, сейчас уже никто не скажет, что их привело на несколько дней в город часовщиков, увидели фиакр, который, приседая на рессорах, медленно со скрипом катил по заснеженному тротуару. Рядом, держа в своей руке протянутую из окошка руку в белой лайковой перчатке, шагал степенный старик. Цезарь надушился ландышем, водрузил цилиндр на рыжую шевелюру. Деревья на подъездной дороге казались огромными, вдалеке в густом тумане мерцали огни дома, где устраивали бал.
Когда все кончено, — напевал Эжен, —
И умерла прекрасная мечта,
Вдруг появляется повозка. И кто же там?
Кто протягивает ручку своему папа?
Это — чудесная девушка,
Тра-ла-ла, ожила чудесная мечта.
Цезарь и Эжен затянули потуже галстуки, узкие, черные, как у служащих похоронного бюро. Фиакр остановился, юная особа в пышном, с рюшами и оборками, платье с трудом выбралась наружу, так вот почему отец, провожавший ее на бал, всю дорогу шел пешком, не выпуская протянутую из окошка фиакра руку, чтобы не отстать. Бюст, поднимавшийся по лестнице перед Эженом и Цезарем, утопал в белом цветочном венчике. Другие бюсты сидели в ряд на стульях вдоль стены, и крупные руки, спрятанные под белыми лайковыми перчатками, бесшумно обмахивали их веером. Черные костюмы, вынашивающие будущих пугал для виноградников, цилиндр, раскинутые руки распятого, спешили к дверям бальной залы.
— Как ты думаешь, вон там случайно не особа из фиакра?
Девушка из фиакра. Выпуклый узкий лоб, большие серые глаза. Цезарь, надушенный ландышем, и Эжен, розовое, пышущее здоровьем лицо, с равнодушным видом покинули свой наблюдательный пункт и заскользили вперед по паркету, красные, еще мальчишеские руки торчали из черных рукавов.
— Цезарь! Дитя мое! Что ты тут делаешь? Сто лет тебя не видел.
Старик-крестный! Двадцать два года назад он склонил над новорожденным бледную, огромную и легкую, как яичная скорлупа, голову. Младенец с недовольным видом смотрел в потолок и тряс невесомыми, легче воздуха, красными кулачками.
— Крестный… да… вы знаете…
Эжен удалялся, пересекал просторы навощенного паркета, кланялся девушке из фиакра, приглашал на танец. В ее больших серых глазах отражался свет газовых ламп. Какая же она высокая и крепкая. Потом она, не снимая белых перчаток, ела пирожное. А Цезарю встретился на пути крестный, свалившийся с луны, огромная, хрупкая, словно яичная скорлупа, голова. Газ заканчивался, калильная сетка покрылась копотью по краям, девушка ушла под руку с отцом, теплый пар ото ртов и губ рисовал картуши в густом тумане. Эжен так толком никогда и не смог себе ответить, почему на следующий день ему взбрело в голову жениться на девушке с бала. Может, фиакр с огромными колесами, катившийся по скрипучему снегу, и рука в белой кожаной перчатке произвели на него какое-то особенное впечатление; он представил внутри фиакра большой белый венчик, в середине венчика ноги, обтянутые плотными шелковыми чулками с подвязкой над коленками. «А если я попрошу эту девушку выйти за меня», — думал он утром, выливая в тазик воду из фарфорового кремового с розами кувшина. «А если я опять встречу крестного», — думал Цезарь, лежа в постели. Туман рассеялся, часовщики, забыв лупу на лбу, день был воскресный, высунулись из окон, девушка в светло-бежевом клетчатом платье, крупные, сильные руки в хлопковых перчатках, собралась полить аспидистру, напрасно пытавшуюся сбежать через слишком узкое, зимы-то суровые, окно. Эжен сообщил, что владеет замком на берегу озера, и, не переставая задаваться вопросом «что я здесь делаю?», принялся рассказывать о крестном. «Как? Господин Ансельм?» — воскликнули они. Он с явным удовольствием кивнул. О свадьбе договорились быстро, тут и замок сыграл свою роль, и родство с господином Ансельмом, конечно. Все так легко и просто, словно никогда больше не будет ни голода, ни чумы, ни, разумеется, войн, и последний урожай, кстати, принес под прессом сто тысяч литров. По тридцать сантимов за литр — две тысячи франков наличными, имея такую сумму, простительно жениться в одночасье. Однако отец Семирамиды до самой смерти, впрочем, случившейся очень скоро, пребывал в некоем замешательстве, причину которого Эжен понял не сразу; в агонии тесть махал перед лицом отяжелевшей рукой умирающего, пытаясь отогнать, уничтожить, сломить — …твердый, несгибаемый взгляд. Цезарь, вернувшись во Фредег, в первый раз избил в конюшне мальчишку-слугу. Потом слонялся по террасе, припорошенной снегом; снег в этом краю лежит недолго, ровно день, пока празднуют свадьбу.