Песок раскаленный под кожей истонченной от великой тоски.
Снова улыбнулась старуха.
Отпустила сосок. Нехотя выползла рука на свет. Старуха сухо отерла щепоть и понюхала пальцы.
Полистала книжонку, забытую в щели меж подушкой и резным изголовьем.
Новая книжечка, половина листов не разрезана. Взгляд гостьи задержался на фронтосписе.
Прочла четко, с издевочкой:
- "Душенька. Древняя повесть в вольных стихах... В Санкт-Петербурге печатано в Типографии Корпуса Чужестранных единоверцев. 1794 года генваря шестого..." Новинка... Любите читать чувствительное?
Кавалер очей не сводил с жарких, новобрачных глаз Любови.
Левым глазом старуха заметно косила и потускнела радужка - находило на глаз дряхлое пятно катаракты - темная вода.
Любовь порылась в сумочке-саке на длинной цепке, трижды обернутой вкруг запястья, вынула четвертку бумаги и вложила в середину книги, не прерывая легкой болтовни:
- Молодым болеть не положено. Здравие и страсть рука об руку не ходят, время корень точит, нешто пристало вам, как Иову, в гноище валяться, не разувшись?
Протянула старуха грешную клешню сызнова - не отпрянул Кавалер, поддался ласке, лбом в ладонь окунулся.
Ловка старая охотница, и оглянуться не успел - украла мое дыхание, пала, как стервятница с потолка, золотым пером косо хлестнула по скуле и сердечную сумку выпила до капельки.
Сама руку отдернула от молодого тела, будто от кипяченого добела молока с пенкой.
И не, прерывая толедской улыбки, сама себя тронула за иссохшую левую грудь, сплюснутую тесным лифом. Сомкнула большой и указательный пальцы.
На соске.
Тем же движением.
Виски Кавалера испариной выморосились. Засолонело во рту.
Блуд безблудный одолел. Кавалер выпростал навстречу старухе млечное плечо из сорочки, подался к ней неумело.
Любовь будто не заметила, охолодила взглядом, кратко опустив руки, молча велела лежать.
Кавалер лёг. Смотрел неотрывно на гостью снизу вверх
Будто в зыбун провалился - от сапожных подошв до подвздошья. Дернешься - глубже уйдешь. По бедра, по колено, по груди, по горло, по лобные доли. А там и - амба!
Все на свете ложь и трясина, все зыбкость и фата-моргана, лишь упрямый клевок ее иссохших пальцев на твердом сосце - истина ненасытная.
Суставы из пазух выскочили, жила яремная на шее взбухла и забилась, в паху стыдная натуга дрогнула, налилась и опала.
Старуха закрыла книгу, положила на край простыни.
- Ну, Господь с вами, детонька. Поправляйтесь. Всему свой срок.
Сухо поцеловала в лоб, встала и вышла вон.
Кивнула старшему брату.
- Проводите.
Прошаркал туфлями кожаными нерасторопный лакей, о порожек спальни зацепился.
- Не надобно ли чего, барич?
Уже на лестнице старший брат услышал прежнюю горячую речь Кавалера:
- Кипятку, мыла, чистого белья, живо!. Прежнее - сожги. Флакон полыни таврической и пожрать чего-нибудь. Окна отвори. Душно.
- Сей секунд, - ответил раб, бросился исполнять.
Переменчивый ветер вторгся в разомкнутые рамы. Погода обеспокоилась, смутилась, болотным теплым дурманом дунуло с дальних окраин Москвы.
Кавалер присел на край постели, дышал хорошо.
Без лишней мысли поднял брошенную душещипательную книжку.
Секретная записка выпала в ладонь.
Развернул и спрятал в жарком кулаке, как вор - монету.
Два слова выведено было убористым почерком поперек листа по косой линейке:
"Приходи вчера".
С яростью натирая мочальным жгутом молодое тело, подставляя еле зримый пушок на щеках острой бритве, Кавалер вспоминал слова эти, как заклинание.
Ежели хочешь избавиться от наваждения похотного или отчураться от русалки или еретицы, что в дырочку от сучка на крышке гробовой подглядывает, то скажи ей два слова "приходи вчера" и отступится пакость, не в силах исполнить урока.
Нежная нечисть улыбается и завтра бросает камень, убивая птицу вчера.
Господи Вседержитель! Свежо к вечеру. Как жить-то хочется! Как дышится вольной глоткой!
Вымоюсь дочиста, оденусь красно, пойду гулять по Москве запросто!
30. Свечи человечьи.
Москва меж тем завязывала глаза татарской полосой, белила полотна, разжигалась без жениха.
Большой город. Хороший.
Сухарево небо просияло, истаяло в узких бойницах боровицких, рассыпались полосы облаков над Большой Полянкой, над Якиманкой и дале, дале, до Крымского моста, пали на западную сторону ясные светы и рассеялись навсегда в осинниках и садах.
Базарные ряды обмелели, торговцы убирали товар, перекликались голословно.