Тосковал по углам хлам. Хозяевам недосуг было следить. Бегство.
Погасло над оврагом низкое небо, перистая прорись облаков над лесом растаяла и потекла в золотой тоске к Москве.
- Карлы двери забрали, брат. И утекли в землю, навсегда. Как вернуть их не знаю. Казнили меня, не хотят за измену простить.
Старший брат подопнул козий череп на крыльце крайнего дома, хлопнул Кавалера по плечу перчаткой, пробасил примирительно:
- Поехали. Так я и думал. Попрятались во мхи, как чудь. Наворотил ты небывальщину. Дело молодое. Я в твои годы и пуще вранья загибал.
Крепко обнял брат брата, к груди притиснул, оттолкнул. Пахнуло от старшего потом и духами.
- Поистаскался ты, душа моя. Все растратил на маету. Никто тебя не простит, никто тебя не полюбит. На семью обопрись. Семья не предаст, коли смирен будешь. А так, что взять с тебя, выгорел дотла, глаза запали. Выпало молодцу безвремение великое, как в песне поется.
Комарье тонко зудело над глинистыми колеями Царицыных оврагов меж курганами.
+ + +
По осинникам, по мшаникам, по болотцам подмосковным, по рощам на холмах, где города не ставили, пробирались вереницей карлики - навьи люди.
Ночью шли, днем хоронились в валежнике, не дышали, костры жгли бездымные, пекли на каленых камнях соленое тесто, натирались золой и смывали грязь в лесных речках, стирались наскоро, сушили на можжевельнике портки и рубахи.
Бабы в остриженных волосах друг у друга щелкали вшей, звали мужчин, расчесывали им колтуны на платок жесткими гребнями.
Вечером в дорогу.
Впереди шли крепкие маленькие мужчины с ножами. Следом - женщины и слабомощные в летних санках - волочках безногие, косопузые, горбунки, трясуны, моргуны, волдырники.
Под старой горькой луной на перекрестках шли навьи люди, гнули спины.
Несли на спинах двери, снятые с петель.
У кого со стеклами, у кого с заусеницами.
Дом сгорел, не беда, главное дверь сохранить и на шее черный ключ от замка.
Не стоять домам на Москве, так двери унесем в темноту, не впервой.
Вожак навьих людей - горбун Царствие Небесное оглядывался на свой народ, кутался плотно в табачный кафтан, месил грязь тяжелыми башмаками сорок лет, как казалось.
Дороги сверял по летним звездам, по муравейникам, по звону источников под часовнями, по конокрадным оврагам, по лисьему нарыску, по крику выпи в рогозе на мокрых низинных кладбищах, там среди бугров травяных чудилась за стволами река-Ока.
Дорога верная, все повороты в смертную честную сторону, где людей нет.
Плохо там, где добрые люди есть. Добрые люди белым хлебом по губам до крови бьют.
Карлики выставляли на привалах караульщиков.
Пускали быстроногих соглядатаев днем на дорогу - чисто ли.
Чисто.
Можно идти.
Царствие Небесное с матерком взваливал на закорки тяжелую дверь от родного дома., звенели в двери вставные цветные стекла. Онисим прихватывал снизу дверь, как носилки. Мертвые бабы бережно клали на дверь белую Рузю.
Накрывали лоскутным одеялом по горло.
Горела Рузя в бреду, говорила быстро, весело, мотала головой от плеча к плечу. По ногам сукровица текла, запекалась под коленями. Одолевали ее мухи.
Бабы отгоняли мух лопухами.
Следом за карликами, волоклась босиком дебелая баба, рослая, как солдатка, подол в грязи по колено, лицо рябое, рыжие косы спеклись немытым колутном.
Опухла вся, как копна.
На голове серый платок с чепухой по кайме. На руках петух. Кормила зернами, баюкала. Петух к ней привык, спал в подоле. Утром не кукарекал - немой был петух, плохой. И без него солнце вставало всякий день.
Навьи люди Наташу нашли на перекрестке, мертвого Марко Здухача прикопали неглубоко, затормошили Наташу со всех сторон, а она кричала по бабьи, виски ладонями давила, колени и локти сорвала в каляном сухоземе. Не хотела от жениха уходить.
Уговорили, поковыляла за ними, двери у ней на закорках не было. Отроду не жила гулящая Наташа дома.
Не от чего и ключ держать.
В деревне под Клином украла петуха, лепешку горелую и наволоку.
Бабы догнали, хотели бить вальками, но разглядели и отступили - юродку грех мордовать.
Так и увязалась за маленькими людьми Наташа Кострома, шлюха пресненская, скопческая богородичка.
Стали звать ее Безымяшкой. А она и рада была.
Добрая стала баба, всем сволочам покорная. Осела как сугроб, постарела скороспело.
Если кто из карликов плакал, прикладывала взрослого к пустой груди, пусть сосет в утешение. И все гукала, все в ладоши хлопала. Отходила недалеко, приседала на корточки и скупо ссала с желтой пенкой, кричала карликам: