Парит с утра. Гроза будет.
Анна поднялась по ступенькам к усадебной кухне, велела Безымяшке не отставать.
Люди уже всполошились, искали хозяйку по службам. Муж выполз на крыльцо в халате.
Анна стояла - вся в грязи от подола до локонов, растерзанная, гордая, рот скривила, подбородок вздернула.
Отчая дочь, надменная Землеродица в одном башмачке, зубы щерила на постылого супруга, а на белую девочку глядела ласково, как на родную.
Муж, увидел Анну, распаленную поисками и спросил, не глядя ей в лицо - от греха:
- Анна Борисовна, что же вы это затеяли?
- Молчи, пес. - отвечала Анна - Без тебя дело знаю. Вот, дочка моя, Марьей звать. Смотри, люби ее. Я ее из земли выродила. А это - кормилка Марьина, вели ей дать водки, пусть с дороги поправится, а после бани в камору проводите, чистого белья дайте, пусть спит. Я так хочу!
- Зачем же так кричите? - пожал плечами муж - Позвольте. Вы ее только зря душите.
Мужчина принял Рузю из Анниных рваных рук, отнес в дом, лишней челяди велел разойтись, не пялиться. Послали в дальние казармы за фельдшером.
Анна повалилась спать, как была, в диванной. Муж прошел мимо, снял с ее ноги грязную туфлю, прикрыл одеялом.
На следующую ночь Анна забыла закрыть щеколду в спальне.
Муж пришел и лег на нее. Дышал в плечо. В губы не трогал.
Мясное, твердое, ночное снова пошло в красное женское сквозное.
Анна глядела на ветхую лепнину потолка с паутиной.
Мой сын наследует землю.
...Рузя много лет прожила при барском доме, до последнего была смирна и равнодушно послушна.
Кушала мало, того меньше разговаривала.
Анна одевала воспитанницу, как немецкую куклу, выписывала из Москвы шляпки, швейные шкатулки, игрушки и книжки с картинками, азбуки и потешки.
Рузя смотрела пристально, внутрь себя, листала молитвослов, бродила по комнатам, опасалась зеркал.
О прошлом не рассказывала, о настоящем не печалилась, о будущем не заботилась.
Наташа-Безымяшка оправилась, откормилась, язва на щеке затянулась новым живым мясом, через несколько лет Наташа стала при Анне барской барыней, ключницей, хаживала уже не в сарафане, а в поношенной робе, с Анниного плеча, как родила Анна первенца, стала при ребенке нянюшкой.
Дивились соседи на Аннин обычай - когда на бричке, чуть не до последних месяцев бремени, ездила отчая дочь Шереметева по делам, держа ладонь на плече белой горбуньи-приемышки, та смиренная, красноглазая, ангельская улыбалась всем и дарила крестьянам на обочине от вербочки пушки, бисерные ниточки и орешкию
Рузя улыбалась никому, кивала убранным могильными розами выпуклым лбом. Ладони маленькие с голубыми венами. Боль головную и ломоту ручками снимала, не брала за божью ворожбу ни денег медных, ни черного хлеба, ни ржавой воды.
Дела Анны, в девичестве, Шереметевой, пошли в гору, свиньи плодились, лен долог, годы урожайны, изюм рождественский султанский распарен в молоке. Родила легко, за три часа.
Думала первенца назвать Николаем, по дню рождения, но передумала, - ни к чему оно, назвала в честь деда - Борисом.
Вырытая из земли Рузя не хотела ни читать, ни вышивать, ни играть.
Одному научилась - и получалось дело ловко - расписывала выдувные куриные яички к Пасхе. Узоры и фигурки сама выдумывала: если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, если голубки - все сизые, если девушки - все русалочки.
В скорлупы продевали шелковые нитки, вешали писанки на сквозняке, и шевелилась, как живая, рукодельная радость в старинной усадьбе со времен Анны Иоанновны, царицы смуглой, курляндской стервы.
Больше Анна Шереметева на московскую дорогу не ходила, фонарь так в лесу и проржавел.
Осенью в открытую Рузину могилу до краев налилась дождевая оленья вода, нападали денежки осиновых листьев, по стволам рыжие грибы выперли.
И тропка хвощиками заросла.
Так пришла в дом Анны Шереметевой, отчей дочери -
Вечная счастливая Пасха.
32. Духов день
Не зря торговки в рядах наперебой говорили о лесных пожарах.
От первого до третьего Спаса потянулись жары небывалые, небо желчное, в хмари на рассвете.
Медью, снегом и жухлыми листьями тянуло из купеческих подвалов и хрупал под егерскими сапогами подлесок рощи в оврагах на Воробьевых горах.
Мелькали меж стволами красных корабельных сосен рыжие, зеленые и серые солдатские треуголки петровского старого покроя.
Жирный копотный запах бесновал Москву. Вода и хлеб отдавали паленым.
Красная Россия стояла босиком в теплой золе и смеялась.