Визнер через некоторое время вывалился из проема двери и, не обращая ни на кого внимания, подошел к кровати фрау Штробель и застыл там на несколько минут. Казалось, он о чем-то думает или пытается что-то вспомнить. Она умрет, спросил он потом, и его голос прозвучал совсем иначе, чем обычно. Это вообще нельзя было назвать голосом Антона Визнера. Это был голос человека, много перестрадавшего за последние часы и совершенно обессилевшего от этого. Нет, не умрет, сказал Шустер. Инсульт, да, это правда, спросил Визнер, что с ней случился удар… то есть самый настоящий инсульт?… Я, впрочем, вообще никакого понятия не имею, что такое инсульт. Он снова уставился на фрау Штробель, в его взгляде было что-то такое, что выдавало потрясение, словно в этот миг он падал с неба перпендикулярно к земле. Ему и в самом деле понадобилось ухватиться руками за спинку кровати, потому что он вдруг зашатался. Пресвятая Дева Мария, опять воскликнула полячка. Визнер посмотрел на нее взглядом безумного. Повернувшись к Шустеру и Шоссау: Дева, она поминает Деву Марию. Не могу поверить, она говорит о Деве Марии… Знаете, сказал Визнер и, размахивая руками, обратился непосредственно к Шоссау и Шустеру, вы даже не представляете, насколько смехотворным казалось мне еще вчера всерьез говорить о Деве Марии! Я бы не задумываясь назвал это естественнонаучной несуразностью и ни на йоту не отступился бы от естественнонаучной невозможности Девы Марии, ни на миллиметр, потому что для меня это было абсолютной истиной. Да, я настаиваю на этом, абсолютной, и каждого, кто засомневался бы, я объявил бы сумасшедшим, не просто глупым, нет, сумасшедшим, введенным в заблуждение, живущим с шорами на глазах. Это было бы нечто непостижимое — не верить в естественнонаучную невозможность Девы Марии. Но только теперь все это безразлично. Теперь все уже не так, как бы оно там ни было. Тут Визнер взглянул на полячку, словно собираясь броситься к ее ногам из чувства благодарности. Вы полька, спросил он. Полячка в свою очередь удивленно взглянула на Визнера. Я из Ополе, сказала она. Он подошел к ней и потряс ей обе руки. При этом он все время повторял, из Ополе, она из Ополе, такого он никак не ожидал. Знаете, я был сегодня ночью в лесу, сказал он, пришел туда, собственно, без всякого намерения и не знал, сколько было времени, я даже не заметил, что уже стемнело, мне казалось, что вокруг светло, но все это какое-то сумасшествие, полный дурдом, я все себе это так вообразил, понимаете, все, весь мир я представил себе другим. Полячка смотрела на Визнера, ничего не понимая. Я пришел туда и всю ночь (так я думаю) бегал по лесу, ничего не соображая, для меня только сейчас постепенно начинает все проясняться, да, вот сейчас. Я вдруг вспоминаю… вроде я был как в дурмане, испытывал чье-то влияние, оно полностью подчинило меня себе, тащило куда-то против моей воли, прочь от меня самого, водило меня всю ночь напролет по лесу… словно вовсе не я был там, в лесу, понимаете? Полячка: не в лесу? Визнер: нет-нет, в лесу, вы меня не поняли, но это хорошо, даже очень хорошо. На лице у него опять отразился охвативший и сжигавший его изнутри азарт. Он стоял перед ними и светился, сам не свой. Шустер усадил его на стул. Теперь я точно вспоминаю, сказал Визнер, смешно, как же я раньше все никак не мог понять, что произошло там, в лесу. Сегодня утром я был в Штадене, в одной булочной, там можно стоя выпить кофе, я зашел туда, как всякий нормальный человек, словно ничего такого в лесу… хм. Затем я ехал на автобусе и глядел в окно, на природу. Вероятно, до этого я никогда ничего такого не делал, ни разу в своей жизни… пусть это покажется странным, но я почему-то на природу никогда не глядел… Мне все казалось обычным и нормальным, как всегда, про эту ночь я вообще не вспоминал, и там, в автобусе, тоже нет. Но вот сейчас мне снова все приходит на ум. Я, собственно, был в еловом лесу. Да, точно, в кармане у себя я нашел спички, вот, этот коробок! Визнер вытащил из переднего кармашка джинсов коробок спичек и протянул их полячке как доказательство. Полячка покрутила в растерянности коробок в руках, не зная, что с ним делать. Там валялась какая-то тряпка… я ее поднял, намотал на палку и зажег, как сейчас вижу. Может, поэтому я и думал, что кругом светло, факел же горел. Вдруг он разразился жутким смехом и вскочил со стула. Теперь я знаю: все есть ничто. Ничто! А то, что все есть все и что это такое, этого не знает никто, потому что люди просто не умеют думать о таких вещах. Вчера я еще рвался в Китай, хотел попасть туда, пройти древним Шелковым путем, но что бы я там нашел? И разве я знаю, что я искал? Я себе все это вообразил, и весь остальной мир тоже. Вот я встретил здесь вас, вы родом из Ополе, и что же? Я не вижу никакой разницы, понимаете? Визнер говорил все туманнее и путанее. Неожиданно он снова опустился на стул и начал всхлипывать. И вдруг произнес совершенно упавшим голосом: а потом мне рассказали про старую Штробель. Как она странно смотрела на свои занавески. Мне это показалось самым существенным во всей истории. Кто-то лежит и часами неотрывно глядит на одну и ту же занавеску. Лежит сначала в темноте, потом наступает утро, свет падает в окно, занавеска становится светлее и светлее, кругом все изменяется, но кто-то все так же лежит и неотрывно смотрит на эту занавеску, мне показалось это очень странным. Еще вчера я утверждал, кто так думает, тот сумасшедший. Я всегда считал себя не таким, как все. Я и был другим, но в то же время таким же, как все. Все по-своему другие, и все такие же, как все. А потом я подумал: как же так — удар? И она умрет? Я всегда думал, никакой смерти нет вообще. Вдруг я понял, что все-таки что-то есть, хотя бы сам процесс умирания, и я захотел это увидеть, мысль об этом связалась у меня напрямую с фрау Штробель, и тогда я поехал во Фридберг, чтобы увидеть ее, но она, оказывается, не умирает, а я встретил здесь вас, ту, которая из Ополе, и все опять чудесно, потому что это подтверждает то, о чем я думал сегодня ночью. Каким же идиотом я был все время, каким тупым… еще вчера вечером я был так же туп, как и все… ах как я был глуп!