Как-то сразу все стало ясно. В принципе, Ронга догадывалась, что дедушка Фэнг никогда не согласится пережить тетушку Ондзин надолго. Пока Байчу и Ронга ставили новые рамы — в И Дин Хо нашлись и они, — дедушка Фэнг ходил вокруг магазинчика, вставляя бесценные замечания, с улыбкой разглядывая работу и довольно повторяя:
— Вот так-так… Вот сейчас приладим и как будто не было ничего, вот так-так…
Он свернул за угол И Дин Хо и вскоре замолчал.
Ронга все поняла, но все равно не смогла унять тоску, волнение и слезы. Она неловко спустилась с шаткой лестницы, которую придерживали для нее Байчу и Ру-Мейлян, и прошла до угла И Дин Хо, как в тумане, не слыша их вопросов и окриков.
Он сидел на скамейке прямо, положив морщинистые руки на колени, в чистой рубашке, с аккуратно перевязанными на затылке волосами. Он смотрел ровно перед собой с очень спокойным и добродушным выражением лица, как бог с многочисленных полок его сувенирной лавки. Небо стремительно темнело, и в сумерках дедушка Фэнг выделялся светлым и четким силуэтом.
Его кремация пришлась как раз на Духов день. Никто не знал, что и как говорить.
Только Ронга подумала, что дедушка сделал ей последний подарок — теперь Духов день будет навсегда связан с ним и его поминками, а не с теми людьми, которые погибли по ее вине.
Вернувшись с урной праха, она подтянула узелки на домашних амулетах, привычно тронула пальцами деревянные кромки. Красные шнурки были единственным ярким пятном того вечера. Ветер становился сильнее, улица была пуста, и, стоя рядом с Байчу и Ру-Мейлян, Ронга открыла крышку урны, дав праху свободно разлететься по улицам Мадары.
Ночью ветер усилился, и красные шнурки переплелись намертво, не распутать.