Она знать не знала, есть ли причины у Шенву быть таким. Не знала, в чем виновата и виновата ли вообще матушка Венлин. Только разозлилась сильно и, глядя как по-хозяйски, уперев руки в бока, заходит Шенву в знакомый двор, зашептала яростно:
— Хан! Ханушка, слышишь? К тебе! К тебе!..
Шенву поднес к уху телефон и стал что-то объяснять про площадь, состояние, цену… А от будки уже мчался к нему огромный пес гампр.
…Он успел выхватить кусок мяса у него из плеча. При жизни палево-желтый, а теперь белый…
…потом красный…
Ронга кричала громче ошалевшего, поседевшего в миг парня. Меньше чем за минуту весь город, казалось, бросился к вопящему Шенву, который катался по земле в тщетных попытках отбиться от твари, которой никак не мог быть добрый-добрый Хан. Пес повернул голову и уставился на Ронгу, которую взрослые все пытались увести от беды. Вместо воя или скулежа из пасти вырвался трубный рев.
Пес прыгнул, и толпа разметалась по сторонам. Вроде как бросились по делам — кто помогать кричащему Шенву, кто в дом за бинтами, кто в больницу на своих двоих припустил, даром что уже вызвали. На Ронгу и пса никто не взглянул.
Только дедушка.
Только дедушка Фэнг произнес что-то из-за ее спины, и Хан исчез на втором прыжке.
Дедушка объяснил потом, что духов-то и в обычные дни лучше не звать, а уж в их заветный праздник — тем более. Сказал, глупо считать, будто угадаешь, что у того или другого призрака на уме. Сказал, может, это и не Хан вовсе был. А может, и был. Может, при жизни Шенву обидел чем-то пса или хозяйку, матушку Венлин… Может, просто добрый Хан послушался злую, злую Ронгу.
Одно хорошо — Шенву выжил. Уже вечером дедушка позвонил в мидзинскую больницу, куда Шенву перевели из местной, и все разузнал, чтобы успокоить внучку. Выжил, все с ним прекрасно, в больнице полежит — может, поумнеет и передумает дом продавать, материно наследство.
Постепенно воспоминание стало еще одной страницей детства. В чем-то даже приятной. Ронга быстро убедила себя, что Шенву чем-то заслужил злость Хана. И что Хан совершенно точно не собирался нападать на нее там, у белого домика матушки Венлин. Молчать об истории было трудно, но дедушка часто напоминал о такой необходимости, и расстраивать его Ронга не хотела…
Позже стало ясно — дедушка боялся не того, что Ронга расскажет друзьям про Хана, а того, что дети случайно донесут до нее всю правду. Услышат про призрака, расскажут родителям, те вспомнят матушку Венлин и Шенву… Вспомнят, что за машиной вернулась заплаканная девушка в белом траурном платке. А потом и сплетники подоспеют. Слово там, слово здесь — и услышит Ронга от приятелей, что Шенву скончался в той больнице. От потери крови и травм.
Да еще странность — будто ночью выпотрошил его кто-то.
Волк, что ли, в Мидзине разгуливал?…
Это все Ронга узнала уже в двенадцать, когда стала ездить в среднюю школу. Байка о Шенву стала чем-то вроде городской легенды.
…Ронге сложно было молчать.
Сначала — молчать в незнании, перед друзьями. Позже — молчать в ужасе, перед дедушкой. Дядя Тухтырбек, большой знаток собак, заходил в гости и любил повспоминать Хана. Мол, гампр — знатная порода, и тот пес был ух как хорош! Не пора ли и вам двоим кого завести?…
«Тш-ш, старый, — отвечал дедушка, косясь в сторону молчаливой внучки. — Нам бы за собой уследить да за гостями всякими…»
«Шенву, — шептала Ронга каждый Духов день. — Шенву, Шенву! Ну прости ты меня, прости!». А он молчал. Молодой, совсем седой, белый и красный.
Ронга спрашивала, что сделать, как вину искупить — хмурился все и тщетно пытался собрать обратно разорванный свой живот и стелющиеся по полу кишки. Однажды она со своим «прости» совсем близко подошла, загребла руками чужие внутренности, всунула в дыру. Не уместились. Выскользнули из ладоней.
А Шенву — даже в лице не изменился.
Не звать его и не просить Ронга не могла, вымолить прощение — не умела.
Зато больше она ничего не боялась. Совсем ничего. И ко всему привыкла.
3. Кувшинки
Мадара была центром хинсанского аймака Коулань, граничащего с Ушмой, но вся слава и богатство торгового города, связующего звена между двумя странами, всецело принадлежала соседу-Мидзину. Многие и знать не знали, что Мидзин — центр торговый, а исторический — и потому гораздо более важный со всех, ну совсем всех сторон, — именно Мадара. Дедушка Фэнг, всем и каждому готовый рассказать о красоте и долгой истории родного города, молниеносно выходил из себя, стоило кому-то неосторожно назвать Мадару провинцией, которой она и являлась, даже при всей своей исторической ценности.
Летом Мадара напоминала пряник в блестящей глазури — горячий, только из печи, в потеках сахара и взбитого яйца. На асфальте оставались следы, как в тесте, разогретая краска, казалось, вот-вот стечет по стенам домов, а черные крыши готовы были хрустнуть и осыпаться, как тонкая хлебная корочка, вздувшаяся над мякишем. Дома дышали, дома плавились и дома иссыхали в солнечной печи, и каждый человек казался сытым и от сытости ленивым, даже если на деле был голоден. Ведь разве можно голодать в этом горячем пряничном городке?
В такие дни Ронге всегда было сложно отправляться работать в «Лилии». Молоденькие девушки уходят из такого сказочного городка разве что к другим, еще более сказочным, местам. Навстречу приключениям, мечтам, любви… В «Лилиях» можно было найти разве что первое. Строго говоря, многие догадывались о сути этого заведения уже из названия — слишком много мифов о прудах и водяных духах знал Хинсан. Лилейные девы с кожей нежной, как лепестки, среди этих духов однозначно преобладали.
От И Дин Хо вниз к станции, в горячий вагон и до пригорода Мидзина. Район назывался Мидзинкуо, или, коротко, Микуо, что по старой школе значило просто «Западный край Мидзина». Название приобретало зловещий окрас, только если знать, что во время зарождения Хины западная сторона считалась несчастливой, так как именно на западе терялось Солнце. Долгое время слово «западный» в географии городов и вовсе игнорировали… Потом решили, что это может не понравиться послам Западной Жу, да и благородная наука о движении небесных тел распространилась, однако современный Микуо все равно навевал мысли о далеком и мрачном прошлом. Пожалуй, это был самый темный и таинственный район Мидзина. Популярный среди субкультур, шумный и злой, он быстро стал центром незаконной торговли в постреволюционные времена и преодолел тяжелые годы повсеместной цензуры и чисток, осмеливаясь бунтовать. Бунты иногда перерастали в анархию и фактическое правление мафиозных группировок, что окутало Микуо ореолом романтики, как «единственный островок свободы в железном кулаке правительства».
Последние два года, впрочем, Микуо молчал, успокоившись и осев, как пена в стакане густого темного пива. Знакомый Ронги в полицейском участке без обиняков заявлял, что выкошенная постреволюционным правительством коррупция быстро вернулась, и Микуо, фактически, купила мафия и теперь изо всех сил старается сделать Микуо элитным кварталом, а не вечно мятежной окраиной с дурной славой. Однако человеческая память и молва оказались стойкими, и даже строительные компании перестали рассматривать запад как площадку для новых кварталов. Быстрый и яркий Мидзин рос лишь в три стороны из четырех, Микуо, старомодный и порочный, тщетно пытался прорваться обратно в его границы, прикидываясь раскаявшимся сыном, вернувшимся в семью, но подобная ложь пока что никого не могла обмануть.
«Лилии» были банями и борделем. Как и везде в стране, где проституции официально не существует, для секса за деньги использовались эвфемизмы — здесь, само собой, это называлось «сорвать кувшинку» — а хозяйка всячески подчеркивала, что совсем никого не принуждает к продаже собственного тела. В принципе, так и было — просто разница между оплатой работнице и «кувшинке» отличалась настолько, что первые стремительно переходили во вторые.
Устроившись туда, Ронга почти сразу избавилась от зачатков снобизма по отношению к подобным девушкам. В свободное время они ничем не отличались от нее, а непривычное поначалу, абсолютно бытовое, как пол протереть, отношение к сексу скоро стало казаться естественным и даже более приятным для Ронги, чьи познания в сексуальной сфере ограничивались неловкими первыми опытами, любовной лирикой и эротическими трактатами начала династии Сан. Еще одна часть ее жизни, не отличающейся простотой и ясностью, вдруг стала понятной, разложенной на расходы и доходы, и Ронга нашла это замечательным.