— Оставь все, Мария, и отвори дверь, — услышал я наконец.
Дверь открылась. Маленькая девчушка придерживала ее, высоко подняв руку. Посреди комнаты горел огонь. Женщина, стоя к двери спиной, хлопотала у очага, подгребая угли к котелку. Маленький худенький мальчик, который сидел от нее по левую руку, наклонился так, чтобы разглядеть меня, и закричал:
— Ах, мама! Взгляни-ка!
— Входи же наконец, Якоб! — воскликнула женщина, не прекращая своего занятия и не оборачиваясь. — Привел ли ты отца? Смотри-ка, негодник, из-за тебя мне пришлось сжечь весь хворост, который ты сегодня с таким трудом насобирал. Но зато я уверена, Якоб, что суп тебе понравится.
Она сняла крышку с котелка и с искренней радостью заглянула в него.
— Милая женщина, — проговорил я наконец.
— Как ужасно сверкали молнии и бушевала буря! Лесной дух тоже только что промчался мимо. Бедолага, наверняка ведь промок насквозь! Входи же, негодник!
Она обернулась, но, увидев меня, с поводом в руке и лошадью, которая наполовину протиснулась в хижину, выронила из рук крышку, котелок опрокинулся, и прекраснейший из супов пролился на огонь. Женщина вскрикнула и попыталась спасти свое варево, но слишком стремительно сгребла хворост, так что влага залила последний жар и пламя совсем погасло. Только маленькая лампа, стоявшая в окне, озаряла слабым сиянием полумрак хижины.
— Ну вот, — рассмеялась женщина, — что теперь скажет Якоб, увидев мой хваленый суп на угольях!
Она поднялась и подошла ко мне.
— Простите меня, добрая женщина, что помешал вам, но в бурю я сбился с пути...
— Входите же, входите, любезный господин! — воскликнула она. — Только лошадь оставьте снаружи!
Ни слова не вымолвив, я вышел и привязал лошадь к ближайшему дереву, а затем вновь зашел в хижину.
— Вы совсем промокли, да и голодны, наверное! Нужно опять развести пламя; но если бы только были сухие дрова!
Я все еще не видел ее лица, но ее милая непринужденность очаровала меня.
— Котелок опрокинулся по моей вине, — заявил я ей, — пойду поищу хворост.
— Да, пожалуйста, а я пока опять разожгу огонь.
Она бодро направилась к очагу, я же вновь вышел наружу. Но рядом с хижиной не нашлось ни единой щепки, и я счел необходимым проникнуть глубже в заросли. Вскоре я услышал, как моя лошадь заржала, что происходило всегда, когда кто-то приближался к ней сзади. Затем послышался мужской и женский смех, из чего я заключил, что Якоб, должно быть, возвратился домой и его, как и его жену, забавляют прыжки моей лошади.
Через некоторое время с большим трудом я набрал небольшую вязанку хвороста. Я поспешно отнес ее в хижину, распахнул дверь; но сцена заметно переменилась. Ни огня в очаге, ни котелка с супом. Якоб — стройный, красивый молодой мужчина — сидел на земляном полу, держа жену на коленях. Лампа, от которой она собиралась разжечь огонь в очаге, стояла рядом и ярко освещала ее прекрасное лицо. С величайшей страстностью она прильнула к своему мужу, нежно глядя ему в глаза. Якоб, казалось, не в состоянии вполне вкусить свое счастье, был слишком погружен в себя, чтобы суметь это понять. Затем он вновь поднял глаза на свою божественную жену, которая нежно коснулась щекой его щеки, поцеловала в лоб и крепко прижала к груди. Лица обоих выражали теперь единое мечтательное настроение. Хрупкий мальчуган обвил ручонкой материнскую шею, девочка постарше протиснулась ласково между матерью и отцом. Сколь немая и между тем сколь красноречивая сцена! Слышались лишь негромкие вздохи, и каждое слово сцеловывалось прежде, чем оно могло прозвучать. Никогда раньше не видел я любви в столь полном излиянии!
— Господи! — заговорил наконец Якоб, но его перебил сынишка, который вновь увидел меня и воскликнул:
— Чужой!..
Якоб, подняв на руки это прекрасное бремя, встал, приблизился ко мне и протянул руку:
— Добро пожаловать, любезный господин, мы сердечно приглашаем вас! Хижина наша тесна и убога, но мы искренне рады гостю!
Очаровательная хозяйка развела уже между тем огонь, также подошла и в знак приветствия пожала мне руку. Взгляд ее был полон сострадания, благодаря чему уже можно было почувствовать себя осчастливленным. Даже дети, не робея, приблизились к незнакомому человеку, стали трогать перья на шляпе и играть ими.
Извинений моих почти не слушали; мы все устроились на простой лавке, стоявшей у задней стены, и я позабыл Эльмиру и свое путешествие; вскоре был приготовлен другой суп, мы достаточно обсушились и обогрелись у вновь разведенного огня, несколько плодов, немного меда и хлеба дополнили наше пиршество, и мы погрузились в увлекательнейшую беседу. Оба выказывали образованность, значительно превосходящую не только их теперешнее положение, но и, скажу без преувеличения, мои познания. Притом потребности их казались столь малыми, блаженство столь полным, а союз столь совершенным, что я с каждым мигом все более и более презирал себя и все выше ценил своих собеседников.