Я просила у доктора разрешение перевезти сына в Одессу, так как там еще тепло, и на это он дал свое согласие. Медлить нельзя было, и начались наши сборы. Сын бедный кашляет, идет горлом кровь. В вагоне было душно, он задыхался. Мне так тяжело было видеть его угасающим, что не раз утирала я украдкой скатившуюся слезу, при встрече взглядов с сыном всегда старалась быть спокойной, чтобы он не понял опасность своего положения. Какая ужасная минута была, когда поезд подошел к Киеву и вместо обыкновенной радостной встречи, его встретили товарищи и носилки. Бедняжку бережно уложили и понесли на вокзал, где мы отдыхали три часа, ожидая поезда в Одессу. Надо тут было видеть любовь товарищей, как все окружили его, как каждый хотел сказать ему свое утешительное приветствие, и сын мой, видя это, положительно ожил. У него неизвестно откуда явилась бодрость духа, оживление и он немного даже поговорил. Тяжело было сознавать, что он такой же молодой, как и его товарищи, но что уже не жилец земной. Доехали мы до Одессы. На вокзале встретил нас мой муж. Войдя в вагон, он и не предполагал, что сын так серьезно болен, но когда увидел его, то горько, горько заплакал.
Пригласили сейчас же доктора Сабанеева. Доктор Сабанеев, выслушав его, сказал, что у него острая простуда; прописал микстуру и велел принимать два раза в день по ложке. Когда доктор уходил, я его спросила еще раз, что у моего сына, он опять сказал, что острая простуда, но я видела по лицу доктора, что у моего сына опасная болезнь и просила не скрывать от меня. Со слезами на глазах я упросила доктора Сабанеева пригласить консилиум, что он обещал. Мужа же я просила пригласить военных врачей. Приехали доктора Петровский и Сахаров, лечивший командующего войсками Одесского военного округа графа Мусина-Пушкина. Они выслушали сына, сказали, что острая простуда, прописали успокоительные порошки и уехали. Сын между тем задыхается, харкает кровью, жалуется, что мало ему воздуха, и чтобы облегчить его страдания, перевозили мы его с мужем из комнаты в комнату.
Наконец, приезжает доктор Сабанеев и с ним доктор Бурда. Они оба выслушали сына, осмотрели его, и доктор Бурда нашел, что у сына опасная болезнь, посоветовав его немедленно везти на излечение в Египет. Сыну же, вместо успокоения, доктор Бурда объявил категорически, что если он не поедет в Египет, то умрет через две недели. Вхожу я потом к сыну, а он мне говорит: «Хочешь, мама, чтобы я скоро умер, то оставь меня здесь, а если хочешь, чтобы я жил, то вези меня в Египет». Ну, каково же бедному сыну было выслушать этот приговор. Решение ехать было бесповоротное, надо было собираться скорее в дорогу, а тут я тревожилась еще, как оставить одного старика-мужа, надо было уложиться, всем распорядиться.
Грустно мне было ехать в чужую, неизвестную страну с больным сыном и покидать старого, не совсем здорового мужа; откладывать же поездку нельзя было. Наконец, пароход отошел, зашумели кругом волны, и с каждой минутой все больше и больше терялось очертание Одессы. Сын лежал, тяжело дыша, и все стонал, а кругом волны своим ревом все заглушали, и тяжело было у меня на душе, невзирая на новую обстановку — картину бесконечного моря; и притом началась у меня ужасная головная боль. И вот среди моих горьких дум вдруг сын подзывает меня к себе и говорит слабым голосом: «Мама, не дай меня выбросить за борт, если я умру». Он чувствовал себя очень плохо, сказав эти душу раздирающие слова. Когда он вздремнул, то я вышла на палубу поискать доктора или фельдшера. Капитан парохода рекомендовал мне пароходного фельдшера, фельдшер пригласил доктора, мы познакомились, и я просила его незаметно расспросить сына о болезни. Когда же доктор вышел на палубу, он мне сказал, что у него скоротечная чахотка, что у него большая каверна в правом легком и что он больше трех месяцев не проживет. Я заранее знала, что лишусь моего единственного, дорогого сына, и что должна все же ехать в неизвестную страну, и что-то там нас ожидает. И как ни грешно докторам, зная заведомо, даже видя уже слабость больного, все же посылать на излечение, лишь бы отделаться от такого неизлечимого человека, и как безжалостно эти доктора истерзали мою душу, послав меня, нервную, полную горя, женщину, в такую даль. Сын мой слабел все больше, питания на пароходе никакого для больного, потому что кормят плохо, и я питала его лишь только яйцами и печеными яблоками, взятыми мною из Одессы. Наконец, добрались мы до Александрии, но очень поздно, так что надо было ночевать на пароходе.