Тридцатые
Мы хорошо знали, что происходит в Германии, из газет, книг и кинофильмов. Помню, какое впечатление на всех произвели фильмы «Профессор Мамлок» и «Семья Оппенгейм» по роману Фейхтвангера. Конечно, знали мы и об арестах, но думали, что это случайные ошибки, ведь Советский Союз один противостоял фашизму, помогал республиканцам Испании... И вдруг, как снег на голову, — пакт Молотова — Риббентропа. Помню, как долго и нудно шли переговоры с англичанами, как был смещен с должности наркоминдел Литвинов и заменен Молотовым....
Репрессии затронули и нашу семью — как множество других. Далекий от политики, мой дядя Арон был арестован по доносу каких-то своих приятелей, всю войну провел в Магадане, несмотря на неоднократные просьбы отправить его на фронт. Другой мамин брат, из Одессы, благодарный советской власти за НЭП, в тридцатых сам пошел на Лубянку и сообщил о кладе, который он заложил в одном из укромных мест Одессы. Туда были отправлены солдаты — однако Одесса есть Одесса, и клад, конечно, уже нашли более предприимчивые земляки. Посадили не только моего дядю, но и его жену, и лишь мамин знакомый сотрудник НКВД помог им выйти на свободу. Я помню, как жена друга нашей семьи, летчика испытателя Якова Николаевича Моисеева, говорила маме: «Ты, по крайней мере, знаешь, что твой муж придет вечером домой». На что моя мама с горькой иронией ей отвечала: «Я тоже этого не знаю». Отцу повезло — ему пришлось всего лишь перейти с номерного завода в главное управление авиационной промышленности.
Война
Я училась в десятом классе, когда началась война. В июле 1941 года мы впервые услышали, как Левитан трижды объявил: «Граждане! Воздушная тревога!» Пошли в убежище. Под утро тот же голос: «Граждане! Угроза воздушного нападения миновала! Отбой». Радости не было предела. Когда объявление прозвучало еще раз, я была уверена, что это опять тренировка, и взяла с собой вышивание. Однако на этот раз налет был настоящим.
Настоящие бомбардировки я наблюдала с крыши нашей школы, куда мы забрались вместе с моими одноклассниками. Мы увидели, как в стороне от нас немец бросил бомбу, после падения которой в воздух высоко поднялось облако блесток. Позже выяснилось, что бомба попала в бочки с селедкой на Тишинском рынке.
Однако в дальнейшем все было не так забавно. Во время одного из налетов погиб тот самый папин товарищ Бекман, который работал в ТЮЗе, — он жил в Малом Козихинском и почему-то не пошел в убежище во время налета. Затем разнесло дом на углу Малой Бронной и Ермолаевского. А также — строение, стоявшее на месте нынешнего дома со львами на Патриарших. И уже совсем рядом, тут на Трехпрудном, разбомбили школу, стоявшую чуть подальше угла с Мамоновским переулком. Ее как будто разрезало по диагонали, сторож вместе с семьей погибли.
К осени 1942 года я осталась в квартире одна. Мама была во фронтовой артистической бригаде, отец вместе со своим ГУАПом эвакуировался. Про папу в какой-то момент нам вообще сообщили, что он погиб при перелете в Москву. Установить правду помогла случайность — мы купили на Палашевском рынке селедку, завернутую в газету. Мы ее развернули и вдруг увидели: «Александр Ефимович Кроль...» Это был список награжденных: ему, штатскому специалисту, вручили орден Красной Звезды. Мы подумали — может, посмертно. Но указания на это в газете не было. Вскоре мы узнали, что папа жив.
МГПИ и я
В Институт иностранных языков я поступила совершенно случайно. Мама уехала, и у меня остались все карточки семьи: и хлебные, и мясные. Мне позвонили из профкома управления авиапрома, и сказали — папа еще долго не приедет, поезжай на «Парк Культуры» и отоварь мясные карточки. Мне досталась небольшая баранья нога. На радостях я решила пойти домой пешком. Свернула в направлении Большого Левшинского, и уперлась взглядом в табличку «Институт иностранных языков».
Передо мной тогда, в принципе, стоял вопрос, что делать дальше — идти работать или поступать учиться. Аттестат у меня был с одними пятерками. С таким можно было не сдавать вступительные экзамены, а лишь пройти собеседование.
В тот момент решила — по-немецки я говорю, а почему бы не выучить английский? Я тогда на этом языке, честно говоря, не знала ни слова. С бараньей ногой в авоське я пошла прямо на кафедру английского, и застала там чернобородого человека — позже выяснилось, что это был известный фонетист Александр Львович Трахтеров. Я сообщила ему, что имею отличный аттестат, и хочу учиться английскому, хотя знаю только немецкий. Тут же сидела какая-то женщина, которая поговорила со мной по-немецки, — и он убедился, что я его не обманываю. Он сказал: «Приносите завтра ваш аттестат. Я вас определю в самую слабую английскую группу, но если вы мне не сдадите первый зачет по фонетике, то перейдете в сильную немецкую группу, без разговоров». Разумеется, я могла бы учить и немецкий, но к этому языку тогда уже сформировалось негативное отношение, и у меня в том числе.