Но еще непредсказуемей то, что получится из страны. У России есть опыт — и немалый — полуподпольного существования в условиях раскола: в начале ХХ века страна была еще достаточно здорова, чтобы пережить гражданскую войну и срастись. Но сегодня она больна, у нее множество нерешенных проблем и отсроченных выборов, а договороспособность противников значительно снизилась. Поделить творческий союз кое-как можно, но со страной сложней: у нее общая собственность посущественней, чем Дом кино или Дом творчества в Болшеве.
Вырисовывается следующая — более чем вероятная — перспектива: после краха последней корпорации творцов кризис русской государственности тоже окажется близок к разрешению, а сама эта государственность — к разрушению. Но произойдет это тихо, путем неформального отделения государства от народа. Государство будет осуществлять витринные мероприятия, а общество — решать свои частные проблемы. Общество будет производить, государство — присваивать. Государство будет управляться вертикалью, общество — бессмертной горизонталью. А творческих корпораций больше не будет, потому что мы нащупаем наконец некоторые ценности, общие для всех. Сделать это под руководством государства и даже в его присутствии никак невозможно, потому что общих ценностей у рабов и надсмотрщиков не бывает.
Так и будем жить: они снимают кино, которое нельзя смотреть, мы смотрим то, которое нельзя снимать. И так во всех сферах, от продовольственной до религиозной.
Иногда я думаю, что это не худший вариант.
Чужих людей соединенье
Некорпоративная профессия
I.
В публичном измерении учитель — фигура скорби. Он символ «бюджетника», он сир и наг, всегда «на грани» и доведен до предела (беспощадным Гайдарочубайсом или, напротив, техногенным Фурсенко — зависит от убеждений сострадающего). Он не совсем бесполезен, потому что хоть чем-то занимает детей, но работает за копейки, ему все время что-то дают, но дают мало, а может быть, и не надо больше, и так сойдет; в девяностые годы его неуклонно реформировали, а сейчас — модернизируют.
В бытовой риторике учитель — что-то среднее между серым дураком, хабалкой жэковского пошиба, латентным садистом и тем, что называется блаженненьким; при определенном критическом прищуре в одном и том же учителе можно обнаружить все типажи. Его привычно, дежурно полощут: тихого — за беспомощность, яркого — за распущенность, авторитарного — за жестокость, бескорыстного — за легкомыслие. Мажорный учитель стрижет бабло, а честный коптит небо, — и едва ли не всякое телодвижение учителя диагностируется родителями как «гребаный совок». (Идут с детьми в поход — совковая романтика, не идут в поход — совковый пофигизм; много требуют — совок тоталитарный, мало требуют — совок импотентный, далее до бесконечности.) В порядке особого снисхождения признают компетенции одного-двух учителей — ну это ж капля в море, белая ворона. «С душой и талантом, представляешь? — Не жилец. Задушат его эти кошелки своими начесами».
Конечно, каждый из родителей — стихийный аналитик системы образования, но практика широких обобщений, монолитность и категоричность суждений об учителях заставляет думать, что у школы и учительства и в самом деле есть какое-то общее лицо.
II.
— Педагогического сообщества как такового нет. Есть педобщественность, или авангард, тусовка, без конца перетирающая содержание и смыслы образования, инновации, мы зовем их «фестивальщиками». Ездят люди на семинары: философия образования, инварианты, альтернативы, моделирование — что ж... чем не деятельность... Отдельное крыло — условно правозащитное, родительские союзы, они пишут декларации и делают заявления. Педноменклатура, бюрократия, управленцы — отдельный класс, громадная армия людей, которые учат учителей правильно учить детей... Собственно учитель, нормальный, добросовестный учитель теряется за этим лесом.