007. Избавим от страданий
Групповой портрет с белыми кобылами
Уже года два-три по телевизору мелькает странная и привлекательная реклама. На голубом фоне возникают желтые буквы надписи, начертанной простым и внятным шрифтом, доходящим до самого сердца: «007. Избавим от страданий». Мягкий приятный голос за кадром прочитывает эту надпись, дублируя текст, предстающий на экране. Из-за сочетания цветов, желтого с голубым, буквы слегка подрагивают, создавая ощущение трепета, и надпись, и голос манят непреодолимо, и рисуется какая-то таинственная история, какое-то смутное обещание того, что «там, за далью непогоды, есть блаженная страна» и что «подожди немного, отдохнешь и ты». Небольшое уточнение — «ветеринарная помощь» — тут же разрушает все иллюзии, но ведь можно и не обращать на него внимания. Не помнить о том, что обещание «избавить от страданий» относится к братьям нашим меньшим, а рисовать в своем воображении некое таинственное сообщество,какую-то корпорацию «Счастье», обслуживающую всех желающих, и открывающую с помощью неких ей одной известных средств врата в неизведанный мир, где нет никаких страданий, ни душевных, ни физических. Что-то вроде отеля из английского детектива, куда можно было уехать навсегда и все забыть. Отель, кажется, назывался «Белая лошадь».
Se ab omni cura abducere — освободиться от всяких забот — слоган на экране телевизора простотой своих лексики и шрифта, почти new roman, напоминает о латинских надписях на мраморных обломках, что так старательно коллекционировали и воспроизводили любители древностей времен неоклассицизма. Торжественным покоем веет от обещания избавить от страданий, и за желто-голубой надписью выступают лица римских скульптурных портретов, сосредоточенно и строго глядящие на окружающее из глубины начала нашей эры. Они освобождены от всяких забот, хотя резко подчеркнутая индивидуальность их лиц свидетельствует о том, что заботы у них были. Иначе откуда же эти складки на лбу, морщины у рта, магнетизирующая напряженность взгляда. В отличие от греческой скульптуры, от ее идеального олимпийского спокойствия, чуждающегося земного, римляне подчеркнуто единичны и характерны. Греческая скульптура, также как египетская или скульптура буддийского востока, говорит о бессмертии, то есть о чем-то отвлеченно-всеобщем. Римский же портрет говорит о смерти, то есть о том, что всегда индивидуально и что, в тоже время, всех объединяет. Римляне создали портретность как таковую, портретность в нашем современном ее понимании. Появление римского скульптурного портрета определено культом умерших предков, ларов, чьи посмертные маски хранились в домах. Домашние святилища, где были выставлены лица умерших, походили на старые групповые фотографии.
Рассматривая старые фотографии, — вот спортсмены с медалями на шее, один, в середине, прижимает к себе кубок; вот рабочие в цехе, украшенном лозунгами со старой орфографией; вот какое-то сообщество какого-то института, мужчины и женщины в старомодных костюмах; вот отдыхающие на курорте, женщины улыбаются, топорные трусы и бюстгальтеры, складки на боках; вот школьный класс, мешковатые формы, оттопыренные уши и напряженность в глазах, подчеркивающая мешковатость форм и оттопыренность ушей, — испытываешь тоже чувство Se ab omni cura abducere, этакую печальную зависть к навсегда освободившимся, что и при взгляде на римские портреты. Трудно избавиться от ощущения, что люди с фотографий смотрят на тебя и оценивают «без гнева и пристрастия», так как сами уже давно избавились от страданий. Впрочем, фотографии могут быть даже и не очень старыми. Точно такое же впечатление производят и фотографии одноклассников, рассматриваемые лет черезтридцать-сорок в собственном архиве. Никого из них уже нет вокруг, встретил бы — с трудом узнал, так как эта маленькая девочка уже не существует в той представительной женщине, что называет себя ее именем, да и ты уже не тот, сравни с фотографией отражение в зеркале. Групповые портреты сильно обостряют это чувство se ab omni cura abducere. В индивидуальных портретах оно слабее.