Многое из этого я включаю в книги. Сейчас, например, я приятно заинтересован «1984» Оруэлла, но если бы это не входило в контекст, предоставленный этой книгой, я бы и не открыл неё. Она не интересна лично мне, потому что нет моей личности, которая могла бы заинтересоваться. То же самое я могу сказать о том времени, которое я провёл в библиотеке у Фрэнка, выслушивая его энциклопедические знания о методах трансценденции, используемых разными культурами в разные эпохи, и его взгляды на дистопичнокорпоративное состояние мира. Это было интересным, постольку поскольку служило книге, но вне этого – нет. У меня нет подлинного, независимого интереса в чём бы то ни было, кроме прогулок, предпочтительно с моей собакой. Вот что значит быть полностью пробуждённым, просветлённым, реализовавшим истину. И так это было бы для всех. Сострадающий Будда, например, это оксиморон, непримиримое противоречие. Это звучит красиво, но это полный абсурд, как любой, кто проработал теоретическую часть, может легко увидеть сам. Меня забавляет мысль, что есть люди в мире, которые считают, что состояния реализации истины необходимо преданно желать и бороться за него. Сразу же начинают накапливаться противоречия. Его нельзя желать, поскольку его нет, как и «я», которое в нём обитает, хотя я обитаю в этом состоянии и не променял бы его ни за какое количество богатства, власти, красоты, детей, внуков или чего-либо ещё. Мне хотелось бы избежать громких рыночных слов как блаженство или любовь, так как я не чувствую, что они точно описывают это состояние, по крайней мере то, как эти термины понимаются теми, кто в нём не находится. Я счастлив, удовлетворён, обычно либо изумлён, либо радостно поглощён каким-либо занятием, и даже если мне скажут, что я точно умру через пять минут, моей реакцией будет лишь очистить ум, обратить внимание на то, какое чудесное время я провёл здесь, и позволить благодарности хлынуть и затопить меня. Быть может, не хватало именно этого, когда сержант сделал мне то предложение – у меня не было бы возможности сказать спасибо и прощай этой замечательной, милой, непростой жизни. Подобный выход через заднюю дверь мог иметь свой неотразимый комический эффект, но он оставил бы этот огромный резервуар благодарности неопустошённым. Это было бы плохой смертью, и, вероятно, одной из последних вещей, которые посетили бы меня тогда, был бы приступ сожаления. Вот такой я сделал вывод, бродя по маленькому городку в Вирджинии. Когда придёт время уходить, хотелось бы иметь в запасе минуту-другую, чтобы сначала попрощаться. С усилием я направил внимание на это желание и отпустил его, уверенный в том, что оно, когда придёт время, будет исполнено.
***
Часом позже мы снова встретились с Лизой, и отправились в гостиничный ресторан. Усевшись за столиком на улице, мы заказали чай со льдом, и стали глядеть на воду. – Мне кажется, человек не может заставить своё прошлое просто так уйти, будто его и не было, – сказала она, продолжая наш последний разговор, – как будто оно не было его частью. Прибыли наши напитки, и мы сделали заказ. – Не нужно заставлять прошлое уходить, – сказал я ей, – оно просто растворяется, как когда просыпаешься утром, мир сна, в который ты только что был погружён, постепенно исчезает и забывается. Когда это случается, ты знаешь об этом непосредственно, видишь это сам, без посредства людей или процессов. Весь остаток своей жизни вы будете считать того человека, которым вы были, и практически всех остальных, недоразвитыми и дефективными существами. – Недоразвитыми и дефективными, – повторила она с неприязнью. – Недоразвитыми, как ребёнок по отношению к взрослому, а дефективными, потому что застой в развитии это ненормально. Что ещё можно сказать о создании, которое выросло и развилось в физического взрослого, никогда не выходя из утробы? Она выразила отвращение. – Какая гадость, – сказала она. – Вот ещё что должно измениться, – сказал я, – это эгоистическая потребность судить, сортировать, навешивать на всё ярлыки. Она исчезнет, когда отделённость уступит дорогу тому, что есть. Это гораздо более расслабленный, требующий меньше внимания взгляд. – Разве не для этого предназначен интеллект? – спросила она. – Судить? Взвешивать? Определять ценность и смысл? Я что, должна отказаться от своей способности к различению? Мне это не кажется правильным.
– То, что вы называете интеллектом, это интеллект крысы в лабиринте, интеллект шимпанзе, складывающего друг на друга блоки, чтобы достать банан. Когда вы увидите реальный интеллект в работе во всём и всегда, вы больше никогда не будете думать о нём в человеческих терминах. Мышление, как инструмент навигации и понимания, это ещё одна ненужная вещь, которая отбрасывается и забывается. Все наши мнения — это просто мини-убеждения – мусор, который мы повсюду таскаем за собой ценой своих жизненных сил. Склонность судить о вещах как о плохих или хороших, правильных или неправильных и так далее, просто отпадает сама собой, и энергия высвобождается. Уже скоро вы начнёте находить все мнения и убеждения довольно вредными, и естественным образом будете сторониться их источника, который есть эго. – Не могу себе это представить, – сказала она, отхлебнув чая, пока я ковырялся в салате «Цезарь» в поисках признаков Цезаря. Салат-латук возвышался айсбергом, вокруг плавали клинообразные помидоры, оранжевый сыр в загадочном соусе из банки; единственным ингредиентом, гармонирующим с тарелкой, были тугие на зуб гренки. – Похоже, вы судите свой салат, – заметила она с кислой миной. – Разве вы не удовлетворены тем, какой он есть? Я рассмеялся. – У меня есть личные предпочтения, вещи, которые мне нравятся и не нравятся. Никто не говорит о том, что нужно действовать определённым образом, или пытаться подстроиться под какие-то предвзятые мнения о том, каким ты должен быть. Это ловушка, и очень эффективная, судя по количеству человек, находящихся в ней. – Не заметила, что вы попадаетесь во много ловушек, – сказала она. – Мы говорим не обо мне, – сказал я. Она тяжело вздохнула. – Зачем мы об этом говорим, можно спросить? – Потому что я хочу причинить вам неудобство, – сказал я. – Хочу разозлить и досадить вам. – У вас это получается. – В каком контексте происходит этот разговор? – То есть? – Что мы делаем? – спросил я. – Что вы делаете? – Я везу вас, чтобы вы могли произнести хвалебную речь Брэтт, я думала. – Нет. Мой контекст — это книга. Я пишу книгу. Какой ваш контекст? Она покачала головой. – Не знаю. Пожалуй, я об этом не думала. – Вам не нужно думать, – сказал я, – вам нужно только посмотреть.