призвание. Мой пёс будет моим Уилсоном, и у меня должна будет немного поехать крыша, чтобы это работало. С этим у меня проблем нет.
28. Будь что будет.
Алиса подошла к развилке. – На какую дорогу мне свернуть? – спросила она. – А куда ты хочешь пойти? – отозвался Чеширский кот. – Не знаю, – ответила Алиса. – Тогда, – сказал кот, – это не имеет значения.
– Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес» –
Я шагал взад-вперёд по песку, по которому шагал уже дюжину раз во время предыдущих визитов, как шагал уже много раз перед многими разными группами, многими разными вечерами. Разница была, в том, что сегодня я делал это в последний раз. Лиза сидела с доктором Кимом в первом ряду, а другие семьдесят или восемьдесят человек сидели на песке и на трибунах. Казалось, всем было интересно, что я собираюсь сказать. И мне я тоже. Я видел свою тройную задачу так: произнести хвалебную речь Брэтт, говоря при этом то, что нужно услышать этим собравшимся здесь людям, и так, чтобы это по возможности лучше служило книге. В заднем кармане у меня лежал лист бумаги с некоторыми цитатами, и я почти совсем не думал о том, что я буду говорить кроме этого. Каждый должен был сегодня принести по двадцать долларов на памятный подарок дочери Брэтт Мелиссе, который ей вручат этим вечером. Некоторые принесли больше, а доктор Ким собирался позже внести щедрый вклад. Сам подарок будет сюрпризом для группы, но не для Мелиссы, которая знала о нём за несколько месяцев, с тех пор, как был запланирован этот вечер. Подарок в целости ждал меня в отеле, как я и ожидал, и теперь лежал в моём кармане. – Мы посидим здесь несколько минут и послушаем меня, – начал я, когда все успокоились, – а затем я передам вас приглашённому мной оратору – Лизе. После этого мы все спустимся к озеру, где зажжём костёр и скажем должное «прощай» нашему – давайте скажем, другу – нашему другу Брэтт. Не знаю, как мы все поместимся там внизу, но таким вещам всегда находится решение. Когда мы пойдём вниз, к нам присоединится дочь Брэтт, и, возможно, её внучка, и там будет маленький сюрприз, от которого вы, вероятно, обалдеете – подарок для них, в который вы внесли свой вклад. У кого-нибудь есть вопросы на этот счёт? У некоторых были, и мы убили ещё полчаса на незапланированный разговор, чтобы всех удовлетворить. Стоял прекрасный вечер ранней осени. Неярко горело освещение, и шёл мелкий дождь, мягко барабаня по алюминиевой крыше и придавая уютность конной арене. Сегодняшние события займут, с перерывами, больше четырёх часов. После того, как мы довольно расслабленно поболтали, я перевёл тему на причину, по которой мы здесь собрались. – Мне сказали, что последний раз, когда вы приходили сюда и встречались с Брэтт, был около года назад. Кто был здесь тогда? Поднялось около двадцати рук. – Что тут было? Что она говорила? Николь? Николь – деловая женщина примерно в возрасте Лизы, которая вместе с Лизой и доктором Кимом помогала организовать этот вечер. – Ну, вы ведь знаете, какая она была – громкоголосая, всё время ругалась и всматривалась в наши лица? – Да, – ответил я, и все засмеялись, вспомнив неистовую Брэтт. – Но в тот раз она была не такой. То был единственный раз, когда я видела её как бы самой собой. Она говорила очень мягко, с меньшим акцентом, была очень вежлива и немного печальна. Она просто села с нами и стала объяснять, что наши собрания не работают так, как она думала; она чувствовала, что скорее способствует нашему отрицанию, нежели позитивным изменениям. Она сказала, что возможно, этого мы на самом деле и хотим, но она не желала служить этой цели. Это было довольно грустно. Некоторые плакали. Я кивнул и зашагал взад-вперёд перед трибунами, всё кивая. Как мы умудряемся не находить то единственное, что не может быть утеряно? Как нам удаётся не видеть того, что только и есть? Почему люди, которые говорят, что хотят увидеть, отказываются открыть глаза? Эти вопросы, вероятно, мучили Брэтт. Этого
она не могла понять, разглядывая эти полные энтузиазма, чуткие, умные лица, откуда теперь разглядывал их я. Как эти люди, которые говорят, что хотят освободиться от иллюзии, умудряются закапываться ещё глубже? И как я, которая знает, куда они хотят идти, и как туда попасть, превратилась лишь в ещё одно снотворное? Брэтт не смогла ответить на эти вопросы, поэтому прекратила эти встречи. Я хорошо её понимаю. Я не совсем понимаю, зачем она вообще начинала всё это. Подозреваю, что всё дело в докторе Киме. Теперь эти друзья, студенты и почитатели Брэтт, хотят знать что-то о ней – то, о чём она умалчивала. Они хотят знать, почему она положила конец этой их совместному делу. Они хотят знать, почему ещё до своей смерти она повернулась к ним спиной. Я начал говорить. Я начал свой последний урок – хвалебную речь Брэтт.
***
– Зачем вы сюда пришли? – спросил я группу в риторическом, поучительном тоне. – Чего вы хотите? Я раскинул перед собой руки, словно ожидая ответа, но никто не откликнулся. – В самом начале своей первой книги, «Прескверная штука», я сказал, что вы должны знать, чего вы хотите. Вы должны иметь ясное желание, сильное и конкретное намерение. Если вы не знаете, куда вы идёте, тогда нет основания, чтобы судить о том, что одно направление лучше чем другое. Я не хочу никого выделять, поэтому просто спрошу всех: может ли кто-нибудь встать прямо сейчас и сказать, в нескольких словах, чего он хочет? Зачем вы приходили сюда на встречи с Брэтт? Никто не встал. Я продолжал шагать, позволив тишине повисеть, чтобы все поняли её значение. Никто не знал, чего он хочет. – Как бы вы ответили на этот вопрос? – спросил один из ребят, Рональд. Я остановился, развернулся прямо лицом к группе и ответил. – Вопрос не в том, как я ответил бы, – ответил я, – но как я ответил. Я сказал, что хочу перестать быть ложью. Я хочу перестать не знать, кто, что и где я. Я хочу перестать не понимать и блуждать в темноте. Я хочу перестать притворяться, что ложь — это правда, и что я понимаю то, чего не понимаю. Я хочу прекратить играть понарошку и выяснить, что есть реальность. Я отдам за это всё. Я отрежу себе руки, выбью глаза, отрежу голову. Нет ничего слишком, и никакая цена не слишком высока, потому что жизнь в невежестве и самообмане для меня не имела ценности. Не было ничего, что бы я не сделал или не отдал, потому что я скорее умер бы, чем продолжил жить в этом отравленном, омрачённом состоянии. Я не ставил рамок или условий, я отпустил все мнения и предпочтения, я только хотел знать, что есть истина, чем бы она ни была, и будь что будет. Они смотрели на меня молча. – Жить свободно или умереть, – сказал я. – Таков девиз избавления. Это именно так просто. Я повторил простой вопрос, на который никто из них не ответил. – Чего вы хотите? Зачем вы здесь? Они продолжали молчать. Встал Рональд. – Я думаю, мы все здесь умные люди, – заявил он напористо, чувствуя необходимость установить защиту. – Но мне кажется, вы так не думаете. Интересно, был ли он таким же наглым с Брэтт. Не важно. Мне нравится наглость. – Неправда, – сказал я. – Я знаю, что все мы умные люди, но ум очень интересная штука в царстве сна: с ним плохо, и без него – никак. Как иголка в магазине воздушных шаров – приходится втыкать её в пробку, иначе всё начнёт лопаться. В этом реальный смысл всей духовности, религии и философии – они все безопасные пробки, в которых мы можем спрятать острые концы своих умов. Так, само-отупляя свой разум, мы постоянно налагаем на себя сонные чары. Никто за нас это не делает. В нашем заблуждении нет никакой магии, кроме той, которую мы сами создаём своей эмоциональной энергией. Когда мы перестаём колдовать, мы начинаем пробуждаться, а это последнее, чего бы мы хотели, даже если заявляем об этом намерении. Что бы мы ни говорили, мы не хотим, чтобы всё начало лопаться. Я замолчал, шагая, размышляя. – Если бы речь шла об отравлении или о желудочном гриппе, кто-нибудь знает, что это значит? Из личного опыта? Это встретило хор стонов, который я истолковал как «да».
– Что? – спросил я с притворной тревогой, – Никто не любит интенсивный желудочный грипп? Судороги, тошноту, рвоту? Нет? Понос, лихорадку, озноб? Никто? Чёрт, крепкий народ. Всю ночь лежать скрючившись на полу в ванной? Тело всё разбито и натужено? Никто? Постойте-ка, я не сказал самого приятного. Как насчёт свирепого желудочного гриппа, который продолжается полтора года, а может, два? Есть желающие? Нет. – Ну же, серьёзно, чего это стоит? – подзуживал я. – Ради чего стоило бы провести пару лет, корчась от желудочного гриппа? Что бы могло заставить вас вынести это? Что бы могло заставить вас захотеть этого? – Я обвёл взглядом всю группу. – Миллион баксов? Лишние двадцать лет жизни? Возвращение умершего возлюбленного? – Они сидели молча и неподвижно. – Ах, да, я понял. А как насчёт ничего? Есть кто-нибудь? Два года выворачивания кишок наизнанку совершенно просто так? Очередь начинается слева. Кто первый? Они не знали, можно ли смеяться. Шучу я или грублю без причины? Оскорбляю ли я память Брэтт или делаю справедливые замечания? Думаю, они верят мне на слово, поскольку привыкли к её буйным, непристойным речам. Брэтт умела быть земной женщиной. – Оставайтесь со мной, пожалуйста, – сказал я. – Это близкая аналогия. Жестокий желудочный грипп — это очень близкий физический эквивалент процесса духовного пробуждения, и это одна из тех метафор, которые становятся тем лучше, чем больше с ними играешь. Я вижу, вы все на меня смотрите так, что даже если это и хорошая метафора, это не значит, что вы хотите слышать о ней, особенно если мы здесь для того, чтобы почтить память Брэтт. Поверьте, это всё о Брэтт и обо всех вас. Это о том, зачем она проводила эти встречи, и почему решила прекратить их. Они перешли в более внимательное настроение. – Основная особенность этих двух процессов, духовного пробуждения и желудочного гриппа, это насильственное и огульное откачивание всего содержимого – физического в одном случае, ментального и эмоционального – в другом. Говоря огульное, я имею в виду всё без разбору – если что-то может выйти, оно выходит. Все части тела выворачиваются наизнанку. Экстренная чистка. Опорожнение всех резервуаров. Я знал, что для них это был всего лишь разговор. Они не проходили через описываемый мной процесс, и сомневаюсь, что кто-либо из них пройдёт через него в этой жизни, но сегодня последний раз, когда я обращаюсь к группе, а это классная аналогия, и я не собираюсь – простите – спустить её в унитаз. – Оба эти процесса волнообразны, – продолжал я, – цикл агонии – облегчение. Заканчивается один сильнейший приступ рвоты, и какое-то время вы чувствуете себя неплохо, и думаете, может быть, всё окончено, но потом это начинается снова. Вы чувствуете первый позыв неправильности, первое лёгкое урчание, которое говорит вам, что всё плохо; вы знаете, зачем вы в это ввязались, и вам ничего не остаётся, как только перенести это. Это становится всё хуже и хуже, вот уже невыносимо, и потом со взрывом разлетается во все стороны, оставляя вас в слабости и дрожи, с чувством невозможности больше выдержать. Потом наступает короткий период затишья, появляется проблеск надежды, что всё наконец окончено, а затем вы вновь чувствуете позыв, и всё начинается опять. И так продолжается снова и снова, волна за волной, далеко за пределы той точки, когда вы думаете, что там уже ничего не должно быть. А там есть ещё. Я шагал взад-вперёд, изучая их лица. – Разве другие духовные учителя не рассказывали вам об этом? О двух годах очистительного заворота кишок? Нет ответа. Следующие несколько минут, шагая туда-сюда, я произносил имена нескольких дюжин хорошо известных духовных учителей, гуру и авторов, живых и умерших, делая паузу после каждого имени на тот случай, если кто-то захочет поднять руку и поручиться за кого-либо из них, чтобы они могли заметить тот факт, что никто этого не делал. Я закончил одним именем. – Брэтт? Все подняли руки. Мне действительно хотелось прояснить это. Теперь можно продолжить. – Вот ещё одна ценная сторона этой аналогии, – сказал я. – Когда у вас желудочный грипп или пищевое отравление, вам кажется, что ваша система абсолютно выходит из строя, но это не так. Здесь работает разум. Это процесс. Организм подвергает себя этому ужасному испытанию по определённой причине. То же можно сказать о процессе пробуждения. Это выглядит как тотальный умственно-эмоциональный хаос, но это процесс, и управляет им разум. Процесс работает определённым образом, и для этого есть причины. А теперь изюминка.