Таким образом, в заметках тех, кто мог наблюдать поведение святого, как и в его собственных указаниях, упор делается на участии человека, на усилиях, которые тот должен приложить, на средствах, которые он должен применить. Но это, я думаю, следствие того чувства практического реализма, которое мы в нем уже отмечали: он замечает, что чаще всего людям не хватает не обращения к молитве, но мужества прилагать те усилия и выносить тот тяжкий труд, каких требует каждодневная борьба с самим собой. Дело не в нехватке благодати, недостаточном ее обилии или недостаточной ее силе. Дело в нас, ибо мы недостаточно мужественны и упорны в своем содействии благодати. Вот почему Игнатий, привыкший устремляться прямо к самому главному и имевший дело с душами, уже посвященными в молитвенную жизнь и не забывающими обращаться к Богу, сосредотачивает свои увещевания на необходимости этих личных усилий.
Было бы, впрочем, полным заблуждением рассматривать этот суровый и трудный аспект игнатианской формации обособленно, в отрыве не только от божественной помощи, позволяющей принимать ее мужественно и радостно, но и от всей атмосферы любви, доброты, деликатности, широты кругозора, поощрения начинаний, в которой совершались эти искусы, епитимьи, испытания совести и порицания.
На самом деле товарищи и ученики горячо любили Игнатия: известны излияния Ксаверия в письмах, написанных из глубин Востока; известно, что он проливал слезы, перечитывая в письмах своего «единственного отца» изъявления любви к нему. Известно также, как страстно все, например, Канизий, жаждали счастья пожить, хотя бы немного, вблизи от него, у него на глазах, под его непосредственным руководством. Нужно добавить, что Игнатий искал этой любви, внимательно следя за тем, чтобы не утрачивать сердечной близости со своими подчиненными. Мы даже удивляемся, видя, как он систематически отдает неприятные распоряжения через других. Отец наш, говорит Гонсалвиш, «всегда более склоняется к любви, до такой степени, что кажется, он весь любовь; кроме того, он так любим всеми, что в Обществе не сыскать человека, который не питал бы к нему великой любви и не ощущал себя горячо любимым. Эту любовь питает многое: 1) великое радушие отца; 2) его великая забота о здоровье каждого; 3) у отца есть обычай никогда не сообщать самостоятельно те вещи, которые могут вызвать у подчиненного злость, но передавать их всегда через другого, чтобы подчиненный не подумал, что они исходят от него; напротив, то, что должно доставить удовольствие, отец делает сам»[180]. И в другом месте: «Желая сделать кому-либо замечание, он просит об этом кого-нибудь другого, чтобы не утратить любовь порицаемого»[181]. Это, очевидно, следует понимать как обобщение: ведь мы видели, что, когда речь шла о людях, в которых он был уверен, таких, как Лаинес или Надаль, Игнатий без колебаний самостоятельно делал им самые болезненные упреки. Тем не менее эта его забота знаменательна: он, без сомнения, считал, что при подготовке монашествующих, по крайней мере, тех, чье призвание окрепло еще не полностью, им не так опасно испытывать досаду на посредника, как потерять любовь и доверие к своему главному настоятелю.
181