Впрочем, в этой любви к подчиненным, глубокой и мужественной, не было ничего напускного и поддельного. Нужно было видеть его материнскую нежность к больным, к молодым послушникам, поступающим в Санта-Мария делла Страда: всем известна его снисходительность, можно сказать, почти мягкость к шалостям Рибаденейры, но это не единственный пример; в заметках Гонсалвиша приводится много других. Особенно ярко сказывается любовь Игнатия в его отношении к искушаемым: «Сегодня [22 января], – говорит нам Гонсалвиш, – отец позвал искушаемого брата и провел с ним два часа, чтобы уговорить его признаться, почему он хочет уйти; и, подозревая, что речь идет о каком-то грехе, совершенном в миру, отец рассказал ему часть своей собственной жизни и даже то дурное, что совершил, чтобы избавить его от стыда, и тогда он действительно открыл причину своего искушения (которая была пустяковой) отцу, который уверял его, что не пойдет есть, пока ее не узнает»[182]. Отметив разнообразие средств, которые применял святой, чтобы добиться от своих сыновей преуспеяния в добродетели, Рибаденейра также[183] прибавляет: «Но главным среди них было покорение их сердец сладчайшей и нежнейшей отцовской любовью, ибо он и вправду был нежным и любящим отцом всем своим сыновьям… Он с великим радушием и чудесной благосклонностью принимал всех своих подчиненных, когда те приходили к нему… Он никогда не допускал ни одного обидного или колкого слова в адрес тех, кого исправлял… Он был очень внимателен к доброму имени всех своих подчиненных, всегда говоря о них хорошо, являя свое доброе мнение о каждом, не раскрывая ничьих прегрешений, помимо случаев крайней необходимости, когда был вынужден с кем-то посоветоваться… Он сурово наказывал тех, кто плохо говорил о своих братьях… Если кто-то ощущал искушение или испытание какой-либо бурной страстью, он поддерживал его с невероятным терпением, пока тот не приходил в себя и не осознавал происходящее… Он навсегда предавал забвению те ошибки, которые его подчиненные признавали и открывали ему с полным доверием: в этом его деликатность и отеческая доброта были воистину невероятны: можно было быть уверенным, что ни в его словах, ни в его делах, ни в его отношении, ни в его сердце не осталось даже следа, даже воспоминания об этих ошибках – словно их никогда и не было… Он проявлял великую заботу о здоровье и утешении каждого из своих подопечных… Его любовь проявлялась в том, что он не возлагал на своих сыновей большего, чем они с легкостью могли вынести, а также в том доверии, какое он выказывал тем, кому поручал важные дела, предоставляя им полную свободу действий, полагаясь на их ответственность и позволяя им действовать по своим способностям, к советам же своим он прибавлял: на месте вы лучше увидите, что надлежит делать».
Мы видим в этих последних словах его доброту и деликатность, которые уже подчеркивали. Игнатий желает глубоко знать тех, кем должен руководить: отсюда и то значение, какое он придает, как на практике, так и позднее, в Конституциях, открытию совести, сыновнему доверию к настоятелям, от которых у подчиненных не должно быть секретов. Причина этого требования не столько в деловой пользе этого совершенного знания, сколько в стремлении к личной безопасности и благу того, кого можно было, познав до глубины, направить в соответствии с его возможностями, не рискуя подвергнуть его опасностям или трудностям, превышающим его силы. Он хвалит и одобряет тех, у кого нет иной склонности, кроме склонности к послушанию, таких, «как Надаль, который на днях письменно заявил, когда речь зашла о том, чтобы он отправился в Лоретто, что склоняется лишь к тому, чтобы ни к чему не склоняться», или Манар, или Ферран, о котором он никогда не мог узнать, к чему он склоняется более. Но со своей стороны он стремится узнать как можно точнее естественные склонности каждого, чтобы в большей мере учитывать их в своих поручениях. «От всех, – говорил он, – я жажду полного безразличия; затем, при условии послушания и самоотречения со стороны подчиненных, я с радостью следую их склонностям»[184]. Отсюда также его обычай после прегрешения не назначать наказание виновному, но предлагать ему выбрать его самому – и даже смягчать его, если оно казалось Игнатию чрезмерно суровым[185]. Отсюда также, в вопросе телесных дел самоумерщвления и смирения, его стремление, чтобы каждый сам предлагал их для себя, и нежелание назначать дела такого рода силой авторитета. Хотя, впрочем, он очень щедро дозволял их в тех случаях, когда это не угрожало ни святости, ни назидательности, и очень восхвалял святые безумства (santas locuras), напоминавшие ему те, что некогда совершал он сам и его первые товарищи[186]. Гонсалвиш в своих заметках не перестает восхищаться (espantar) тем благоразумием, с каким его настоятель умеет поочередно применять и соизмерять с состоянием каждого человека строгость и снисходительность, твердость и мягкость.
182
186