Да и сам Экхарт прибавляет нам проблем. Будучи мистиком, он не заботится о точности формулировок и о том, чтобы давать однозначные определения одному и тому же предмету. Он прекрасно понимает основную функцию речи: не сообщать информацию, а вызывать определенное переживание, которое станет причиной нужного представления. Огонь, разгорающийся в глазах слушателя, важнее четкости дефиниций и рациональной последовательности, так как для мистика речь, как и спекулятивное мышление, не цель, но средство. А антиномии и парадоксы, возникающие при сравнении различных его проповедей или трактатов, — одно из средств восхождения к немыслимой природе Божества[8].
При чтении проповедей видно, как порой торопится Экхарт, находясь в расцвете своих духовных сил, донести до слушателей нечто открывающееся ему прямо сейчас, здесь. Он убежден, что истина не в будущем и не в прошлом, а здесь и сейчас, — нужно лишь воспользоваться этим счастливым «благовремением». В этом смысле тексты его проповедей напоминают трактаты другого философа и мистика, основателя неоплатонизма Плотина. Те также написаны не с целью создания системы, а «по случаю» — в ответ на просьбу кого-либо из его учеников. Они имеют характер беседы, предполагая реакцию, возражения второго, скрытого текстом, участника диалога. Плотин также мало заботится о кристальной точности формулировок; ведь и для него важнее успеть воспользоваться благовремением, этой «трещиной в бытии».
Следует добавить, что до сих пор до конца не исследован корпус латинских сочинений Экхарта, обнаруженных в 1880–1886 годах, хотя именно там наш автор выступает как последовательный, схоластически точный мыслитель.
По этим причинам мы не хотим давать в по необходимости краткой вступительной статье эскиз «мистической системы» Экхарта (которой — именно как «системы» — скорее всего и не было). Некоторые важные стороны его мировоззрения будут обсуждаться в комментариях к проповедям[9]. Здесь же отметим только несколько узловых моментов, которые нужно помнить при чтении Экхарта.
Прежде всего, в его воззрениях присутствует немало платонических и неоплатонических идей, как у многих немецких доминиканцев рубежа XIII–XIV столетий, в среде которых дольше всего продолжалось сопротивление прямой «экспансии» аристотелизма.
Центр интереса нашего автора (как мистика-платоника) — душа, во всей непосредственности ее внутренней жизни. Экхарт «выносит за скобки» все, что помешало бы познать душу — то есть познать самого себя! — эпоху, воспитание, семейные и практические связи человека с его окружением. Он опирается только на вырванную из исторического и общественного контекста своего существования душу и на Священное Писание, которое должно служить «путеводителем» при исследовании самого себя. (При этом в последнем обнаруживаются совершенно необычные смыслы.)
Душа, которая постигаема во времени, — это само время, сама память о своей жизни, о своих чаяниях, радостях, заботах. Когда мы говорим о душе во времени, мы не видим ее саму по себе, а лишь какой-то из многочисленных ее ликов. Самопознание, следовательно, не может быть «потоком сознания», не должно происходить во времени, но лишь вне времени, вне памяти о себе «ежемгновенном». Самопознание тождественно для Экхарта, верующего христианина, с познанием Бога, открыть Коего можно только в душе. Как Бог не причастен времени, так не причастна времени и душа: они не в прошлом и не в будущем, но сейчас — в том единственном модусе времени, где вечность открыта нам. Именно в «сейчас» происходят все действительно важные для души события: грехопадение (понимаемое Экхартом весьма специфически), выбор Бога или мира, Богопознание, спасение. Поскольку душа причастна вечности, она — в этом смысле — вечна; поскольку мир причастен вечности, он — в этом смысле — вечен. Вечность твари у Экхарта на самом деле не отрицает догмат о Сотворении мира и души, а показывает, что для души важны не внешние события, а лишь та вневременная история, которая происходит в ней самой.
Важно отметить, что Экхарт, говоря о вневременной природе души, не превращает ее в абстрактную «субстанцию». Закостенение души как некой вневременной сущности сделало бы ее столь же далекой от Бога, как и пребывание в постоянной изменчивости времени. Поскольку Бог превосходит все тварное, все, что может представить человек, — душа, которая есть Его образ и, потенциально, подобие, не может быть ни временным становлением, ни абстрактной вневременной субстанцией[10]. Она — «ничто» тварного и «ничто» Творца, если мы понимаем Его как простую противоположность твари. Чтобы показать подлинный облик души, Экхарт вводит по существу гностическое понятие «искры», обозначающей совершенно трансцендентное всему психическому и рациональному опыту человека основание души, в котором последняя и воссоединяется с Богом. Бог — чистое единство бытия и мысли; Он настолько превосходит любое наше понятие, что не может быть назван в своей сокровеннейшей сущности иначе, чем безосновная Основа (grunt), Бездна, на которой зиждется все сущее.
8
Именно поэтому так легко можно провести параллели между проповедями Экхарта и такими восточными текстами, как «Упанишады» или «Дао дэ цзин».
10
С этой точки зрения вечность не является чем-то попросту противоположным времени, а Творец — твари.