Глубоко врезались мне в сердце псаломские слова, я повторял их мысленно и горячо, горячо молился. Вся прошедшая жизнь расстилалась предо мною, как будто холст покрытый разными нечистотами. Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе; я дал обет исправления и покаяния, обет посвятить жизнь на служение милосердому Богу, если только Он помилует меня. А что, если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если эта живая смерть не прекратится, если меня – живого мертвеца – заживо зароют в землю? Не могу теперь высказать всего, что перечувствовал я в эту ужасную, незабвенную для меня ночь. Скажу вам только, на другой день Степан заметил на голове моей, между юношескими русыми кудрями, целый клок седых волос. Даже и после, когда воображение представляло мне во сне эту ночь, проведенную в гробе, я вскакивал как безумный, с раздирающими криками, покрытый холодным потом.
Наступило утро, и душевные страдания еще более усилились. Мне суждено было выслушать свой смертный приговор. Подле меня говорили: «сегодня вечером вынос завтра похороны в Невской лавре!"
Во время утренней панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице и указал на то доктору. «Нет, – сказал доктор, это холодное испарение от комнатного жара». Он взял меня за пульс и промолвил: «пульса нет, нет сомнения, что он умер!"
Невыразимая пытка – считаться мертвецом, ждать той минуты, когда заколотят крышку гроба, в котором я лежу, когда земля на нее посыплется, и не иметь силы проявить жизнь свою ни взглядом, ни звуком, ни движением! А между тем я чувствовал, что силы мои были еще слабее, нежели вчера… Нет надежды! Ужасное отчаяние овладело мною, кровь била в голову, мне казалось, что внутренности мои сжимаются и содрогаются, из сердца вырывались потоки злобы, проклятий… Но, видно, ангел-хранитель мой хранил меня: какое-то внутреннее чувство подсказывало мне молитву из священных слов, которые я слышал лежа в гробу.
«Боже мой, помилуй мя, пощади меня, я гибну… Скверен я, нечист, велики, бесчисленны грехи мои, но милость Твоя безмерна. Помилуй мя, Господи, яко смятошася кости мои! Дай мне время очистить совесть, загладить прежнюю жизнь мою! Твой есмь аз – спаси мя!» Так взывал я из глубины души, обуреваемый предсмертною тоскою.
Прошло еще несколько мучительных, безотрадных часов – и я не молился уже о возвращении к жизни: я просил себе тихой смерти, как избавления от предстоящих мне страшных мук. Мало-помалу успокоилась душа моя в крепкой молитв: ужасы медленной смерти в могиле представлялись мне казнью заслуженною. Я всецело предал себя в волю Божию и желал только одного – отпущения грехов моих.
В таких чувствах находился я при вечерней панихиде, когда певчие пели надо мной: «Образ есмь неизреченные Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений; ущедри Твое создание, Владыко, и очисти Твоим благоутробием и вожделенное отечество подаждь ми, рая паки жителя мя сотворяя». Панихида кончилась, и какие-то люди подняли меня вместе с гробом. При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из груди моей бессознательно вырвался вздох. Один из них сказал другому: «покойник как будто вздохнул?» – «Нет – отвечал тот тебе так показалось». Но грудь моя освободилась от стеснявших ее спазмов – я громко застонал. Все бросились ко мне, доктор быстро расстегнул мундир, положил руку мне на сердце и с удивлением сказал: «сердце бьется, он дышит он жив! Удивительный случай!» Живо перенесли меня в спальню, раздели, положили в постель, стали тереть каким-то спиртом. Скоро открыл я глаза, и первый взгляд упал на икону Спасителя, ту самую икону, которая (как я узнал после) лежала на аналое у изголовья моего гроба. Потоки слез пролились из глаз моих и облегчили сердце. В ногах кровати стоял Степан и плакал от радости. Подле меня сидел доктор и уговаривал быть спокойным. Он не понимал моего положения.
Помощь доктора была мне вовсе не нужна, молодые силы возобновились быстро. Впрочем, я благодарен ему за то, что он по просьбе моей, запретил пускать ко мне посторонних, чтобы не беспокоить больного.
В совершенном одиночестве провел я несколько дней, не видя ни одного чужого лица: отрадою и пищею души были мне божественные песни Давида; из них учился я познавать Бога, любить Его и служить Ему.
Много знакомых толкались ко мне в двери из любопытства видеть ожившего мертвеца. Каждый день заезжал мой нареченный тесть. Он видимо старался не упустить выгодной партии. Но я никого не принимал.
Первым делом моим по выздоровлении, было приготовление к св. таинству причащения тела и крови Христовой. Опытный в духовной жизни священник о. М-й был духовником моим. Он укрепил меня в решимости отречься от мира и от всех мирских привязанностей.