- Дула, проткни этот пузырь копьём, - загудел из короба царь, - Спешим мы, пусть дорогу очистит.
Голова скосилась обидчиво:
- Шутите? Меня, и вдруг проткнуть? Да, я. Да, вы... Ждите, скоро для вас клящие минуты наступят.
Точно. Едва бурая холодная жижа сомкнулась над страшилищем,
как побежала по камышам дрожь пугающая. С жутким криком шарахнулись в небо птицы. И перед путниками - коврами устеленный - островок возвысился. А на нём "Оно" сидит. Взглянешь - дух кончается. Описывать же станешь - и вовсе со страху околеешь. Братья попятились, втянув голову в плечи. А царь петушком из-за спины Голиндухи закричал храбро:
- Что сосед, обид старых забыть не можешь? Всё потешничаешь во вред мне? Пропусти! Нам на ту сторону болота надобно.
"Оно" заколыхался в смехе, забулькал:
- Ты, Истукан, каким безугомонным был, таким мне и сегодня нравишься. Только пропустить тебя не могу: платить не хочешь, стражу мою не жалуешь. Сыночков, вот, своих от меня прячешь. Ишь,
какие молодцы взросли! Отдай их мне в услужение и помирай спокойно. У меня они и нагие ходить не будут, и хлебушком их не обнесут.
Царь, кряхтя, вылез из короба. Взглянул на сыновей вопрошающе.
- А что, батюшка, - выпятил грудь Дула.
- Богохульны речи его, - отвернулся Псой.
- Ты только прикажи, родимый, и я заставлю его сало из комаров вытапливать! - сдвинул брови Голиндуха.
- Глядите сюда, оборванцы, - не унимался "Оно", - Я вам такую вот жизнь предлагаю. И тут же на островке стол возник, а на нём разности
невиданные: висюльки наплечные нагрудные, посуда богатая, безделушки блестящие, одежда златотканая. - Это ещё что! - соблазнял дальше выползень болотный, - У меня по кладовым и не такое навалено. Всё к ногам вашим брошу. Счастьем делиться поровну
будем. Ваша печаль - моей болью станет.
- У-у, соловей фарфоровый, - зашептал царь, - Пусть каркает, а только знаю я, как можно извести чудище это. Случалось мне бывать
в гостях у него. Молод и цепок глазами был - подсмотрел тогда, что
островок, на коем он журчит сейчас, травами крепкими с дном соединяется. А травы те горемыки, ухищенные с земли, по его приказу
тянут. Дёргают влево - остров всплывает, налягут справа - он под воду
уходит. Вот бы нырнуть в пучину-то, да и перерезать пуповину вражью. Пока они там: кто да что, мы уже с берега платочком им помашем. Но самое важное - землян вернуть из плена надобно. Кто отважится?
- Не гневись, батюшка, только болен я здоровьем, - опустил голову Дула.
- Боюсь и я обделаюсь, тятенька, ибо задача сия выше пределов моих, - воздел очи к небу Псой.
- Хоть вода и лютым-лютёшенька, да не обороть ей духа молодецкого, -
обнял отца Голиндуха.
- Ступай, сынок, а мы головану этому солому начнём на зубы наматывать, время тянуть.
Голиндуха за спинами братьев неслышно погрузился в болотину. Псой же с Дулою, по знаку Белендрясовича, понуро поплелись к островку.
- Ты, Истукан, тоже от них не отставай, - веселился упырь. - Подпишешь отступную на отпрысков, и гуляй туда, куда тебя нужда погнала.
Ладно. Начал царь комедию ломать. То у него пёрышки писчие
гнулись-ломались, то слёзы целые слова с бумаги смывали, то сосудец
с чернильной сажей невзначай опрокидывался, то буква нужная никак
не вспоминалась. "Оно" перед Величеством заискивал-прислуживал,
вино успокаивающее наливал: понимаю, мол, сострадаю. Нелегко, чай, с сыночками-то разлучаться. И Дула с братом тоже не бездельничали:
ели, пили, короба заплечные снедью набивали. Мельтешили перед поганцем, отвлекали всячески.
Солнышко уже к горизонту заторопилось. Стрекозы волнительно
по домам засобирались. А царь всё над грамоткой горбился. Пыхтел, сопел. И виновато - хитрец! - на владыку подводного взглядывал.
Зато "Оно", развалившись в креслице, жмурился сладостно:
"Хор-рошо!"
Только, всё ли хорошо-то? Да всё, как будто. Вот островок, как блин на сковородке, стал подрагивать по краям и пузыриться. Потом вдруг вздулся волдырём посерёдке. А через мгновение, издав не то стон, не то вздох прощальный, и вовсе булькнул туда, откуда появился. Только
зеленовато-багровое брюхо чудовища мелькнуло. Тут же и голос Голиндухи послышался: "Успел, тятенька?"
- В самый раз, родимый. Давай сюда. Сейчас животы друг дружке кушаками обхватим, не лопнули чтоб, и я вам почитаю, какую челобитную я здешнему волостелю написал.
- Потом смеяться будем, - стал отжимать бельё Голиндуха, - А сперва им помочь надобно. - он указал на мужичков, вылезавших из воды. - Узнаёшь, Ваше Величество? Это Павсикакий, козлом петь умеющий и вычеркнутый из списков государственных, как душа пропавшая. А те, что с ним - тоже на дне горе мыкали. Говорят: жабам ресницы красили.
А некоторых и вовсе на каракатицах обженили. Представляешь, срамотиш-ша какая!
Царь ласково допустил к своей руке каждого обиженного и оскорблённого. Потом велел Псою их беседой занять. Душевной. Чтоб
смотрели они с сего дня на жизнь по-новому, с надеждой. А вечером все расселись у костра, и Истукан развернул выстраданное им накануне
сочинение.
"Лышенько милое, лапоть и лыко мочальное, - потекла из первой строки во вторую грубая - не царская лирика. А дальше и вовсе закружилась карусель мужицкого просторечья. Мы её, пожалуй, останавливать не будем. И посочувствуем зябликам, пугливо вздрагивающим в траве от взрывов хохота, поднимающихся волнами до самой луны.
- Как же ты собирался такое лиходею показывать? - беззвучно трясся от смеха Дула. - Он бы нас, окаянный, пиявкам на прокорм отправил. Всех!
- И отправлю! - донеслось из темноты.
Царь жестом прекратил смех. Стали прислушиваться: тихо, как-будто.
- Кто-то попугать нас решил. Взаимно согласуясь, попрошу к отраженью разбойному быть готовым. Дула, в центре встанешь, -
закомандовал Белендрясович, - Ты, Псой, в засаде укройся вон за той кочкой. Ты, Голиндуха, с голытьбой левый фланг запечатай. А я лапти пока посушу - в отсыревших избивать неприятеля противно как-то.
Не успел он, однако, обувочку пропарить. И "рать" голиндухова запоздала позицию занять.
- Ты что думал, - вырос перед костром "Оно", - У меня окромя острова других изворотов нет достать твоё семя худородное?
- Садись, сосед, поговорим напослед, - невозмутимо ответил царь.