Переждав мину ты две, я вышел из укрытия и стал звонить и стучать к Ивану Владимировичу. Долгое время не было никакого движения. Я уж решил, что он действительно в Зимошёстке, и хотел уходить, но тут зажглось окно рядом с крыльцом. «Кто там?» — раздался его голос и сразу вслед за тем долгий раскат кашля. «Это я, Иван Владимирович…» — Он открыл и оглядел меня испуганно: «Что с вами?» — «Вы были сегодня в Зимошёстке?» — «Нет». — «Завтра вы едете в Москву?» — «Да. Я собирался к вам зайти, как мы договаривались. А что случилось?» — «Я что-то должен был с вами передать. Что именно?» — «Как? Вы забыли?» — «Письмо магистру?» — «Ну да. Кричевскому». — «Ага, помню, вот видите… Но они сейчас забрали письмо. По-видимому. Только какую-то часть Володька успел сунуть в ваш почтовый ящик…» — «Постойте, постойте, кто — они? Какой Володька?» — «Я не знаю. Я не спал несколько суток. Они пришли ко мне. Их Володька привёл, они его заставили. Я только успел вылезти на улицу через окно кладовки». — «Так, понятно. — Он снова оглядел меня, грустно покачивая головой. — Ну что ж, давайте посмотрим, что лежит в моём почтовом ящике». Он снял ключ с гвоздя в сенях, и мы пошли к калитке. Он вынул из ящика лист, на котором было написано: «Сопрягшись с сердечным ритмом, оно актуально будет даже, когда мозг, на время, когда если мозг будет отключаться, оно актуально присутствовать, это и выражая бодрствование воли». — И далее, смотри выше по тексту, вплоть до слов: «слейся с океаном природы, с резервуаром безразличия и покоя» — включительно. Фонарь светил достаточно ярко. «Я не вижу без очков, — сказал Иван Владимирович, — пойдёмте в комнату». — «Я вижу, — сказал я. — Да, этого достаточно, отвезите ему это».
В комнате он внимательно прочитал лист. «Однако я не совсем… Может быть, ещё что-то? Вы уверены, что ничего не осталось?» — «Не знаю». — «Давайте сходим вместе. Ведь вы же не пойдёте без меня, так?» — «Ну, так или иначе… Да всё равно… А куда ж мне ещё идти?»
Мы вновь обогнули блестевший под фонарём мокрый куст сирени с тяжёлыми пенящимися гроздьями. По размытому песку пошли в гору. Там, где было темно, верхушки сосен затемняли узорчатыми пятнами предутреннюю конфигурацию звёзд.
У меня в окне горел свет. Дверь была открыта. В комнате никого. Я заглянул под матрас — письмо отсутствовало. «Пахнет дымом», — сказал Иван Владимирович. «Они сожгли всё в печке, — сказал я. — Вот видите», — и, отворив заслонку, поворошил кочергой скукоженный, ещё с искорками, пепел.
Георгий Владимирович
Утром на перекрёстке дорог в деревне Долгобжи стоял солдат из ближней воинской части. Автомат и штык-нож висели у него где положено. Это ладно, — но зачем-то и сапёрная лопатка торчала сзади из-под ватника.
Возле автобусной будки с утра стали занимать очередь к приезду автолавки. Солдат тоже подходил, садился. Сумасшедшая старая цыганка Ольга попросила, по своему обычаю, закурить, но у солдата не нашлось, и он сам попросил закурить у проходившей мимо молодёжи призывного возраста. Накрапывал дождик.
Одна старуха предложила солдату молодой моркови, которую выдернула случайно, когда полола огород. Солдат отказался.
Позже проезжали военные машины. В кабине кто-то твердил позывные по рации. Солдат сменился: вместо плюгавого появился на перекрёстке лихой «дед» в пилотке на самом затылке и сапогах в полусмятку. Поговорили и с ним. Ему оставалось всего три месяца до осени. Сам из Ленинграда.
Георгий Владимирович был нелюбопытен, но и он вскоре услыхал, что с валдайской зоны сбежало вчера семь заключённых. Трое прячутся где-то вблизи Долгобжей.
«Как же! — подумал тогда Георгий Владимирович злорадно. — Лови ветер в поле! За сутки-то что стоит добраться отсюда до Ленинграда или до Москвы? Два часа до Бологого стопом, а там на любой проходящий поезд без билета. Это надо быть дураком, чтобы прятаться тут, где каждый на виду, а не ехать прочь сразу же, когда ещё не хватились».
Потом он подумал: «Однако когда бегут, то первым делом меняют одежду… Вот так пойдёшь в лес, а тебя подстерегут и разденут. Конечно, я только приветствую это дело… Но при такой погоде…»