Думай, что говоришь

[2] ибо и без этой строгости нормально ориентируется в том, что ему дано, и даже редко, надо сказать, ошибается, хотя, конечно, видно, что оно ничего не понимает и ошибается во всём, но эти ошибки сплошь оказываются…[3] несущественными, так как почему-то всегда получается, что они затрагивают лишь детали, незначительные в сравнении с общим курсом жизни, если позволено представить себе эту жизнь чем-то вроде самолёта, на котором лётчик, скажем, выполняет боевую задачу, и ему даже полезно не понимать ничего, кроме этой задачи и показаний своих приборов, так что собственные значения встречающихся ему объектов никакой роли играть для него не могут, — настолько, что можно без труда перевернуть это выражение и сказать, что они именно только то и делают, что «играют роль», то есть показывают некий перформанс, — я имею в виду объекты, а не их значения, которые в этом случае, то есть в случае такого поведения[4] никогда не будут восприниматься пилотом как «собственные», но лишь как значения «лирического героя», маски, за которой естественно предположить пустоту, или точнее, безразлично, что за ней предположить, ибо находящееся там лицо никак себя не проявляет, то есть действует так же, как действовала бы пустота и, стало быть, по смыслу равно пустоте с точки восприятия[5], и даже всегда удобней приравнять его пустоте — тогда игра будет совсем чистой, незаинтересованной, подобной спортивному состязанию, скажем, древних эллинов, хотя, быть может, только из-за их древности нам кажется, что их единоборства были «чистыми»: поскольку из временной дали мы не можем разглядеть стоявшие за их спортом политические и экономические пружины, нам кажется, что на месте этих пружин располагается священная, божественная пустота, которую репрезентировали греческие атлеты и которую современные спортсмены всё-таки (по ошибке, но надо отдать им честь за эту возвышенную ошибку) пытаются репрезентировать до сих пор, хотя всё с меньшим успехом, вплоть до гонок «Формулы-один», где «божественная пустота» уже до отказа набита интересами автомобильных фирм и рекламой, и всё же для пилота даже этой формулы кажется полезней не понимать ничего, кроме своей спортивной задачи и показаний своих приборов, так что собственные значения встречающихся ему объектов никакой роли играть для него не должны — настолько, что можно без всякого труда перевернуть это выражение и сказать, что они именно только то и делают, что «играют роль», то есть показывают некий перформанс, упрощённый, впрочем, по своей психологии, — даже много проще, чем, например, художественный текст, психология которого не сводится к одному безусловному и безграничному стремлению — одержать верх над противником (соперником), что в случае с художественным текстом, вероятно, было бы эквивалентно стремлению во что бы то ни стало убедить читателя, пусть и более тонко: не в идеологическом, а хотя бы в эстетическом плане[6] — но всё равно внушить ему некоторые значения как «собственные», из чего видно (мне, во всяком случае), что это не так, и художественный текст как перформанс движим гораздо более сложной и разнообразной психологией, вплоть до того, что в пределе эта психология может включать даже совсем обратную задачу: унизиться перед читателем, спасовать, опозориться, потерпеть крах, внушить ему, что он умней, образованней, нравственней, чем автор, и уж во всяком случае обладает более развитым вкусом, как, наверное, и ты, читатель, добравшийся наконец в своём читательстве до этих строк, — хотя я и не знаю, каким был твой путь: он мог быть прямым или извилистым, длинным или коротким, — вот почему выражение «добравшийся наконец» несёт здесь, пожалуй, несколько иной смысл, чем тот, к которому мы привыкли, и обозначает, скорей, мою наконец-то созревшую внутреннюю готовность без малейшего сожаления или досады дать любому — первому встречному или «наконец-то встреченному» — человеку превозноситься за мой счёт, — я только порадуюсь этому, да, порадуюсь, а не посмеюсь в глубине души, потому что смеяться на поверхности души означало бы самому превознестись и одержать верх, как, впрочем, то же самое означал бы и смех в глубине души, с той лишь разницей, что то была бы победа неявная, а потому и более гордая, а потому, следовательно, и более полная, и значит — более отвратительная для меня, верней сказать, не «отвратительная», а — я бы чувствовал от неё сильный дискомфорт: беспокойство, стыд, неуверенность, как это всегда бывает со мной, стоит мне — хоть это случается и очень редко — припереть кого-нибудь к стенке, и наоборот: стоит кому-нибудь уличить меня, скажем, во лжи или в каком-то неблаговидном поступке, как я тотчас успокаиваюсь, становлюсь весел и беззаботен, даже смеюсь, но не над тем, кто меня уличил, а смеюсь просто от радости, что мне наконец-то не нужно ничего из себя изображать, играть роль, перформансничать перед кем-то, кто на меня смотрит, пусть даже этот «кто-то» принадлежит к «здравомыслящему» большинству, которое ничего не понимает и ошибается во всём, кроме общего курса жизни, подобно пилоту, выполняющему, например, боевую задачу, для которого не имеет значения ничего, кроме этой задачи и показаний приборов, регистрирующих внутреннее состояние его аппарата и лишь внешние, формальные

2

Неразборчиво — два или три слова. Предположений никаких нет.

3

Неразборчиво: какими оказываются эти ошибки? — по аналогии с предыдущим пишу «несущественными» — потому что помню, что повторял дословно обороты речи, однако помню же, что и где-то модифицировал; во всяком случае, должен справедливости ради отметить, что слово «несущественными» весьма мало сходствует по написанию с тем, что здесь стоит.

4

Непонятно, чьего поведения, и теперь мне кажется (почему я и решил уточнить), что я имел в виду поведение обоюдное: и объектов, и пилота — ибо, хотя беглому, невнимательному взгляду может представиться, что здесь достаточно одного лишь поведения пилота, выполняющего боевую задачу и ни о чём, кроме этой задачи, не думающего, однако, если немножко задуматься, станет понятно, что объектам тоже приходится в данной ситуации как-то себя вести, а именно ещё не известно: если б у них не было имманентной склонности играть роль, то есть показывать себя пилоту в неком качестве, таком, какое делает допустимым их трактовку в контексте боевой задачи, — так вот, если б они не шли на это (а это и есть поведение), то ещё не известно, кто бы кого скорей уничтожил: быть может, пилот встретил бы свою гибель раньше, чем успел даже заметить эти объекты, не говоря уж о том, чтобы их опознать, осмыслить их намерения и вступить с ними в единоборство, а если логически продолжить эти рассуждения, то неизбежно задашься вопросом: а может быть, мы и вообще замечаем только то, что нам себя показывает? и никакие «собственные значения» нам, значит, узнать не дано? — как тут не вспомнить Шекспира: «Вся жизнь — театр, и люди в ней — актёры», но тогда уж не жизнь, а мир, всё мироздание, разыгрывающее перед нами Физический Спектакль, а потому — как тут не вспомнить, кстати, и Канта… однако дальше следует вот что: быть может, гибель настигает нас, как вышеописанного пилота, — из-за того, что лишь немногие из встречающихся нам объектов внутренне соглашаются нам себя показать, то есть принять роль в нашем спектакле, и так мы умираем безвременно, не узнав «собственных значений» бытия, потому что времени на то, чтобы узнавать эти значения, нет и не бывает.

5

Возможно, здесь на письме пропущено слово «зрения», и надо было бы читать на самом деле: «с точки зрения восприятия», но, с другой стороны, в таком обороте есть нечто тавтологическое, потому что ведь зрение это есть род восприятия, один из способов восприятия, однако я не помню, приходили ли мне эти соображения в голову, когда я писал, или я просто второпях пропустил слово без всякого умысла.

6

Что здесь имелось в виду, я теперь не очень помню, поскольку далеко не всякий художественный текст является эстетической декларацией, даже скрытой, и я никогда так не думал, мне было ясно, что только новационные (по приёмам) тексты — да и то не все — несут в себе эту декларативную составляющую, что же говорить о многих текстах укоренённых — и именно укоренённых не сознательно, с намерением, а в наивности и святой простоте, например, о таких, коих scopus состоит в дидактике, хотя тогда эстетическая убедительность для них есть лишь средство, путь к убедительности учительственной, — и всё-таки они тоже как-то хотят читателя покорить, обаять, понравиться ему, предстать перед ним в безупречно изящном виде, — вот это, вероятно, я и подразумевал, хотя не проявил и выразил очень небрежно, как мне теперь кажется. Во всяком случае, если б я ещё тогда ввёл представление о scopus’е, то есть об «основном намерении» текста — о той его функции, которую в первую очередь стараются найти и локализовать классические толкователи и комментаторы, — то мне, быть может, удалось бы более эффективно и выразительно передать свою мысль, но я не мог этого сделать, потому что Гадамера (который, как помнится, объяснил мне про scopus впервые) ещё не читал: в то время Сашин враг только собирался его переводить и готовить к изданию.