Думай, что говоришь

[7] признаки встречающихся объектов, так что собственные значения этих объектов никакой роли играть для него не могут, а зря: именно в том единственном случае, когда это были бы значения внутренней капитуляции, смирения, самоуничижения и весёлости духа в связи со всем этим, они дали бы пилоту, не будь он столь же туп, как «здравомыслящее» большинство, совсем иные, более простые средства для выполнения боевой задачи и совсем новое, ни на что не похожее, никогда не изведанное им раньше чувство победы, которое я, например, без малейшего сожаления или досады готов дать любому — первому встречному или «наконец-то встреченному» — человеку, да только беда в том, что эти люди на моём пути, воспитанные в детских садах, где с младенчества им навязывалась схема элементарного, однозначного доминирования в игровых фигурах борьбы, призванных, быть может, имитировать борьбу природную и социальную, однако же настолько идиотических, что невольно задаёшься вопросом: «а не является ли, напротив, сам наш социум инерционным продолжением детского сада?» — или дальше, замирая от омерзения при мысли об одной лишь возможности такого предположения: «а не является ли природа сама детским садом, и в таком случае детский сад не имитирует её в воспитательной игре, а принуждённо, покорно отражает, поскольку сам погружён в неё и не имеет выхода ни во что иное?» — или ещё дальше, проваливаясь наконец в такие подозрения, от которых вообще ум за разум может зайти: «а не является ли всё мироздание детским садом?»[8] — так вот, повторяю, эти люди на моём пути, воспитанные в обстановке, где всякая уступчивость высмеивалась коллективом как слюнтяйство, — эти простые люди очень естественно презирали меня, отворачивались и зажимали нос — без всякого, надо сказать, намерения, то есть непроизвольно обозначая, сколь претит им и дурно пахнет моё поведение, — любое, хотя бы мы взяли для чистоты исследования только художественный план, — так они и там красноречиво воздерживались от высказываний, поджимая губы: дескать, о чём тут говорить, если он вырезает из скабрезных журналов самые вульгарные фотографии вульгарно расположившихся и даже / делающих вид, что /[9] мастурбирующих женщин, и всё его так называемое «искусство» состоит в коллажировании этих дешёвых фотографий, причём, если б было тут хоть какое-то художественное отстранение, а то ведь он сам натурально тащится и даже, поди, мастурбирует, так что вся его художественная позиция есть уступка, капитуляция перед легчайшим и глупейшим напором ветерка пошлости, овевающим наш простецкий мир, — и он же в нём натурально, повторяем (а здесь я не понимаю, кто это повторяет: сейчас я уже отстал от своей бывшей мысли), тащится, влекомый согласно соглашающейся своей маленькой сутью, — последует, а потом говорит в том смысле, что его капитуляция есть в некотором роде гордыня, то есть с некоторой точки зрения, которую он сам силится внушить, есть поведение, отдающее его (так попробуем выразиться, уйдя от имитации его прямого, квазипатетического способа выражаться)[10] во власть самовольного и, дескать, — короче, короче: я уже давно взял себе за правило писать короче, правда, я не помню, писался ли этот текст, это лирическое эссе до того, как я принял это решение, или позже, однако же, судя по многим внутренним признакам, писался он вскоре после 85-го года[11]) — тогда задача остаётся в том, чтобы определить, когда именно я принял решение писать короче, и сейчас думается (я перелистываю свои записные книжки), это было в 86-м, однако слово «сейчас», только что употреблённое, я уже совсем не знаю, к какому году отнести, а ведь содержимое записных книжек очень сильно зависит, я полагаю, от решения этой задачи, поэтому что толку было их перелистывать, когда даже Эйнштейн (я это доподлинно знаю) не смог сформулировать физически корректно вопроса «что такое

7

Не понимаю: то ли здесь просто логическая конъюнкция (т. е. имеются в виду лишь те из внешних признаков, которые являются вместе с тем формальными), то ли это перечисление претендует на нечто большее, имплицитно содержа в себе представление о том (и, стало быть, намекая на то), что всякий вообще внешний признак является формальным (а быть может, и наоборот), только немного разные аспекты описываются этими двумя словами, как это обычно бывает при синонимии, и здесь поставленные рядом через запятую эти два слова, как будто бы неявно приглашающие нас взглянуть на них как на синонимы, предлагают, значит, нашему сознанию осмыслить оба аспекта совместно и в их взаимосвязи, — дескать, в восприятии внешности нам даётся форма объекта, проникая же в его внутренность, мы, быть можем, постигнем и какое-нибудь содержание, которое эту форму наполняет, — однако можно ведь представить себе такую внешность, которая выполняет по отношению к внутренности защитную функцию, являясь оболочкой, предохраняющей от проникновения внутрь чужеродных тел и лучей — в частности, исследовательского взгляда, — с другой же стороны, нас учили, что форма всегда служит раскрытию содержания, а отнюдь не сокрытию, на чём, кстати, зиждется и весь научный метод: именно от формы исследователь умозаключает к содержанию исследуемого предмета, и если б форма не являлась хорошим проводником для его взгляда (этаким оптическим лучепроводом), то Бог знает, в какую ересь мог бы впасть физик, химик или биолог — да даже искусствовед или какой-нибудь литературный критик, как, например, один мой знакомый, пришедший (неизвестно какими путями) к выводу, будто одна из поэм американского поэта Джона Шейда трактует бред некоего сумасшедшего, вообразившего себя королём в изгнании, в то время как известный комментарий к этой поэме, столь же неотъемлемый от неё, как тень неотъемлема от предмета (а ведь часто тень может дать нам если не более полное, то, во всяком случае, дополнительное представление о форме предмета), ясно доказывает нам, что поэма воспроизводит беседы автора именно с настоящим королём в изгнании, соседом и коллегой Шейда, совершенно здравомыслящим и ироничным человеком, и если — возвращаясь — считать, что внешность есть знак внутреннего — знак одновременно раскрывающий и укрывающий, — то наш путь к внутреннему будет путём истолкования знака, а это отнюдь не формальная операция, поставляющая знак в соответствии с грамматикой и синтаксисом в различные контексты, подобно регистрирующим приборам на панели управления какого-нибудь летательного аппарата, которые таким образом показывают пилоту, выполняющему боевую задачу, различные возможные траектории встречающихся ему объектов, причём о траекториях я ведь завёл речь потому, что этот вопрос я задаю себе много лет, и если не всю жизнь, то по крайней мере с того памятного дня, когда на лекциях по термодинамике мне впервые сообщили, что не всякое движение описывается траекторией, являющейся решением какого-либо дифференциального уравнения, и, таким образом, известное из курса классической механики умозрительное построение, именуемое «Демоном Лапласа», не обладает тотальной властью над физическим миром, а лишь над очень небольшим множеством макрообъектов вроде планет, звёзд, астероидов и т. п., в то время как, например, движение молекул газа или жидкости совершенно ему неподвластно, и если всё-таки отдельные молекулы или их небольшие группы, так называемые «ансамбли», показывают нам иногда что-то вроде траекторий, то следует понимать это именно как сокрытие неких собственных значений данной жидкости или газа с целью отвлечь внимание наивного или закоснелого в детерминизме исследователя, а то и пилота, выполняющего, скажем, боевую задачу и не интересующегося ничем, кроме этой задачи и показаний своих приборов, хотя разница между научной и боевой задачами есть, и немалая: учёный лишь регистрирует свои наблюдения и затем пытается их обобщить в объясняющее описание ситуации, боец же должен встреченную и изученную ситуацию переформировать в соответствии с внеположным ей принципом, но в любом случае показываемые ему траектории имеют целью скрыть некие собственные значения, предъявив ему квазиповедение вместо собственно поведения, и тем самым дезориентировать его, запутать, задурить ему голову вплоть до полного краха и гибели, чему назидательным примером может служить голова Больцмана, пытавшаяся разглядеть траекторию молекулы, а вместо неё встретившая траекторию пули.

8

Каковой вопрос и ты, читатель, добравшийся наконец до этих строк, можешь себе задать, если захочешь, хотя я и не знаю, каким был твой путь: он мог быть прямым, поступательным, а мог представлять собой что-то вроде диалектической спирали, которая, если взглянуть на неё сверху (или снизу), будет выглядеть как плоская замкнутая кривая — так, наверное, и видит её здравомыслящее большинство, но ты-то, надеюсь, видишь там и ещё одно измерение: не физическое, а ценностное, когда проносящиеся перед тобой в круговом вихре объекты располагаются для тебя по рангам, и ты мог бы вообще не проходить никакого пути, а неподвижно сидеть, допустим, на трибуне, на определённом месте, и пусть ты не видел бы всей трассы, но тебе сообщают данные компьютера, и ты знаешь, например, что промчавшийся только что мимо тебя пилот в красной машине и в костюме (почему-то) Деда Мороза отстаёт на целый круг от лидера гонки, и вообще у него странная тактика: посмотри, как он возится с переключением скоростей, похоже, что-то не в порядке у него с коробкой, — но, может быть (странная мысль!), он просто получает удовольствие, когда даёт кому-то себя обогнать, а значит, выходит, «божественная пустота», которую репрезентировали греческие атлеты, не до отказа забита в нём интересами автомобильных фирм и рекламой: там ещё есть что-то такое — и даже много чего-то такого, — что даже трудно себе представить, почему и теряются в догадках дети, собравшиеся вкруг ёлки в детском саду и с замиранием сердца наблюдающие, как Дед Мороз развязывает мешок: что оттуда явится? — они и предвидят, и вместе с тем отказываются предвидеть, ведь всё равно это будет что-то столь же неожиданное, сколь и ожиданное, — вот почему выражение «добравшийся наконец» здесь совершенно неуместно, скорей сам текст опять добрался до того места, где ты сидишь, читатель; однако позволь заметить, что, если уж пришлось уподобить этот текст пилоту на гоночной трассе со всеми её неожиданностями и драматическими перипетиями, то тогда логично будет уподобить сноски боксам, где пилоты дозаправляются и меняют резину, а поскольку ты сейчас наблюдаешь происходящее в сноске, значит, очевидно, твоя трибуна расположена напротив пит-лэйна, и потрудись сделать дальнейший вывод: ты видишь, как много сносок? — не может же один пилот так часто дозаправляться и менять резину — значит, их много, не один я, все они разные мелькают перед тобой. Ну, а я-то сам где нахожусь в этот момент?

9

В косых скобках вставка при перепечатывании. Это я помню, поскольку первоначальное название этой траектории было «Самиздат», то есть, значит, было отрефлектировано кустарное её издание с помощью пишущей машинки, где у меня не было круглых скобок — только косые; а верней, не первоначальное, а предшествующее, потому что первоначальное было «Лирический пилот», — глупое и претенциозное название (хорошо, что я вовремя заметил, как вынос в заглавие огрубляет и опошляет мою изящную и столь милую мне метафору, что я не перестаю к ней возвращаться вновь и вновь и ещё долго не перестану), а после него было ещё несколько, последовательно меня не удовлетворявших. Тем не менее остаётся непонятным вот что: в первой, второй и третьей сносках явно говорится о рукописной неразборчивости текста (даже в одном месте фигурирует слово «тетрадка»), а ведь при этих сносках стоит круглая скобка, — так, значит, всё-таки не было машинописной перепечатки? или была, но первые её страницы куда-то пропали, и их пришлось восстанавливать по рукописи? — Не могу дать никакого отчётливого ответа на эти вопросы.

10

А кто это попробует — также неясно: см. выше замечание в круглых скобках… Кто бы он ни был, он — дурак, потому что, если мой способ выражаться прямой, то он, разумеется, может быть патетическим, однако никак не квазипатетическим, потому что в этом случае он не был бы прямым.

11

На это указывает, например, ссылка на роман Владимира Набокова Pale fire, которым я был в то время весьма увлечён, а позже охладел, перестал им восхищаться и наконец изменил мнение о смысле этого романа на прямо противоположное, то есть пришёл к выводу, что Набоков в самом деле описывает банальность: сумасшествие своего героя-комментатора. Кроме того, в сноске 6, в самом конце, есть намёк на некие обстоятельства, связанные с изданием тома сочинений Гадамера (по-видимому, коричневого: из серии «Эстетическая мысль»), который также позволяет мне довольно точно датировать этот текст.