Ушёл из комнаты одеваться. Терция переключила несколько программ и нашла, где были упражнения на концентрацию.
«Значение (здесь ты подставишь имя, которое расшифруешь) для глобальной политики Ка́мана в последней четверти прошлого столетия трудно переоценить. Начиная с 79-го года от него поступали ежемесячные донесения под псевдонимом Текстуон. В них подробнейшим образом и с блестящим политическим комментарием, часто пророческим, описывалось всё, что происходило на высшем уровне управления Общины Скибов, — в так называемом Тайном Синоде. Благодаря этой информации, а также во многом благодаря удивительным политическим предвидениям (имя) были произведены Каманом две очень важные и благоприятные смены государственных режимов: в Раузитании в 88-м году и в Терре-Алмунде в 91-м. Кроме того, был без политических осложнений расторгнут устаревший и крайне невыгодный для Камана военный договор с Муавфо́ром в 92-м году. Последствия этой «рискованной, почти авантюрной», как тогда говорили, акции хорошо известны: освобождение громадных сумм, предназначавшихся на перевооружение, вызвало резкий экономический скачок Камана, так называемый «бум 90-х», — а затем тот стабильный расцвет и благоденствие, которые мы наблюдаем поныне. На самом деле, именно донесения Текстуона показывают и убеждают в том, что никакого «риска» — —
Глек обернулся. Старая экономка принесла чай. «Галиматья», — подумал Глек и бросил лист на стол, к другим бумагам Ниилда.
— Так где же профессор? — повторил он свой вопрос. — Это он мне оставил, вы говорите?.. А сам он куда девался? Сколько мне придётся его ждать?
Старуха молча смотрела на него и что-то соображала.
Финал чего-то
Пришлось долго выбирать перья, потому что при более пристальном рассмотрении я обнаружил, что все они либо расщеплённые, либо и вовсе сломанные. Наконец, перерыв весь ящик, нашёл одно подходящее. Вставил в ручку. Начал стелить ткань на доске, прикидывая, как будет располагаться текст потом, в свёрнутом состоянии. Мать спросила:
— Что собираешься писать? Наверное, опять какую-нибудь галиматью?
— Да, конечно. Именно — и только — галиматью, — поспешил я заверить, старательно разглаживая складки (поверхность почему-то никак не желала выравниваться).
Зашла сестра, сообщила матери:
— Он хочет тоже поцеловать сосок.
Мне стало противно: «Вот и этот не вытерпел, захотел мириться…». (Тоже — это другие — кто угодно — только не я!)
— Хорошо, пусть, — согласилась мать.
Брат только того и ждал, слышал за дверью, сразу, радостный, забежал в комнату. Я стоял, сгорбившись над доской, всей спиной, кажется, выражая отвращение…
Потом они с сестрой стали о чём-то, смеясь, перешёптываться позади меня. Я уловил только слово «женатик». Абсурдность и непонятность (и в то же время понятность) этого слова разъярили меня, — ибо оно явно относилось ко мне и при этом каким-то образом имелись в виду мои отношения с матерью.
— Что ты сказал? — Я резко обернулся к брату и замахнулся.
— Не поддавайся, — сказала мать, — дай ему отпор!
Но брат не поднял руки, только беспомощно отступил на шаг. Я ударил его кулаком в щёку. Щека сразу стала красной. Он схватился за неё и отошёл к окну молча.
— Не поддавайся, — снова сказала мать. — Ты ведь тоже сильный! Дай ему отпор, чтобы он околел.
В это время в комнату заглянул отец.
— Ты слышишь? — обратился я к нему. — Она разрешает ему меня убить.
— Ничего, — пробормотал брат, держась за щёку. — Пусть себе читает.
Почему-то это выражение — пусть себе читает — привело меня в ярость ещё большую: ведь я не читал, а, совершенно напротив, расправлял ткань, собираясь писать.
— Ага, отлично! Значит, ты разрешаешь мне читать? Спасибо.
— И гулять… — сказал отец. Я не понял.
— Гулять? Значит, мне разрешено ещё и гулять к тому же? Совсем хорошо!
— Нет, ты не понял, — сказал отец спокойно. — Тебе следует сейчас же идти гулять, потому что… Потому что здесь нельзя вести такие разговоры.
— Ах, вот как? И сколько же времени должна занять моя прогулка?
Отец пожал плечами:
— Сколько угодно.
— Тогда, — сказал я, — можно мне собрать кое-какие личные вещи, чтобы уже и не возвращаться?
Все молчат.
Я почувствовал тяжесть и одновременно радость, что всё окончено.
Камень проникновения