Такое побуждение к объяснению возникает с завидной регулярностью — скажем, каждый раз, когда закрывается фондовый рынок и мы слышим что-то вроде: «Индекс Доу-Джонса вырос сегодня на 95 пунктов из-за новостей о том, что…» Зачастую даже быстрой элементарной проверки достаточно, чтобы выяснить, что новости, которые якобы повысили индекс, на самом деле появились значительно позже его повышения. Но даже такую проверку редко когда осуществляют. И трудно придумать случай, чтобы можно было услышать: «Рынок сегодня вырос по любой из сотни разных причин или из-за их сочетания, так что никто толком ничего не знает». Вместо этого, как и пациент с разделенными полушариями, которого спрашивают, почему он выбрал картинку с лопатой, журналист выдумывает правдоподобную историю из того, что подвернется под руку.
Стремление объяснять все и вся почти всегда служит нам во благо: это движущая сила попыток человека понять окружающую реальность. Проблема в том, что мы слишком быстро переходим от недоумения и неуверенности («Понятия не имею, почему моя рука показала на картинку с лопатой») к четкому уверенному выводу («О, это просто»), минуя промежуточную стадию («Это одно возможное объяснение, но есть и другие»).
В 2011 году, когда в столице Норвегии из-за мощного взрыва заминированного автомобиля погибли восемь человек и пострадали более двух сотен, первой реакцией на событие стал шок. Это ведь случилось в Осло, одном из самых мирных и благополучных городов на планете. Интернет и новостные кабельные каналы во всем разобрались тут же: это явно совершили радикальные исламисты; взрыв был направлен на уничтожение как можно большего количества людей; автомобиль был припаркован у офисного здания, в котором работает премьер-министр, так что за этим должны были стоять исламисты. Так же как за терактами в Лондоне, Мадриде и на Бали. Так же как за 9/11. Люди поспешно гуглили информацию, подтверждающую их гипотезу, и получали ее: норвежские военные были в Афганистане как часть миссии НАТО; на территории Норвегии проживает плохо интегрированное мусульманское сообщество; всего неделю назад был осужден за подстрекательство радикальный исламский проповедник.
Затем появилась новость о еще более шокирующем преступлении, произошедшем вскоре после взрыва: о массовом, с десятками жертв расстреле в летнем молодежном лагере правящей Норвежской рабочей партии. И тут в головах людей окончательно все совпало: никаких сомнений, это координированные атаки исламских террористов. Неясно только, местные ли они или засланные из «Аль-Каиды», но никто уже не сомневался, что преступники — мусульмане-экстремисты.
Однако, как выяснилось, преступник оказался всего один. Звали его Андерс Брейвик. Он не был мусульманином; более того, он ненавидел мусульман. Атаки Брейвика были направлены против правительства, которое, по его мнению, своей политикой мультикультурализма предало Норвегию. После ареста Брейвика тех, кто поторопился с выводами, осуждали, обвиняли в исламофобии — не без оснований, впрочем, потому что некоторые уж слишком рьяно накинулись на всех мусульман скопом. Однако, если учитывать известные к тому времени факты и богатую историю массовых терактов за предыдущее десятилетие, причины подозревать мусульманских террористов действительно были весомые. Ученый назвал бы их правдоподобной гипотезой — но обращался бы с этой гипотезой совершенно иначе.
Как все люди, ученые обладают интуицией. За бесчисленными прорывами в науке часто стоят догадки и озарения — когда человек чувствует, что ему открылась истина, даже если у него нет доказательств. Взаимодействие системы 1 и системы 2 может быть весьма тонким и продуктивным. Но ученых учат осторожности. Они знают, что, как бы ни хотелось назвать выношенную идею Истиной, нужно сначала дать слово альтернативным объяснениям. И всегда следует серьезно рассматривать вероятность того, что изначальная догадка неверна. На самом деле в науке лучшее доказательство правдивости той или иной гипотезы — эксперимент, который устраивают с целью доказать, что она ложна, но не преуспевают в этом. Ученый должен быть в состоянии ответить на вопрос: «Что может убедить меня в том, что я не прав?» Если он не может ответить — это знак, что ученый слишком привязался к своим убеждениям.