— Антон, можно тебя?.. — Голос Йени предательски ломается на последнем слове, и она быстро выходит в коридор.
Спешу за ней, мысленно посылая мою бывшую на хуй, потому что она все-таки выстреливает мне в спину попыткой взять «на слабо»:
— Твоя сумасшедшая боится, что мы для тебя больше семья, чем она? Что даже если разорвется и расстелется, не сможет нас заменить?
Спорить с обозленной бабой, все равно что совать руку в пасть крокодила и надеяться, что он ее не откусит.
Очкарик стоит на крыльце и, когда замечает меня, начинает идти вперед, огибая дом по правой стороне, где разбит небольшой сад. Останавливается, потирает плечи, когда нас обдает злым сквозняком. Пытаюсь приобнять ее за плечи, но она нервно отодвигается, поворачивается — и на этот раз причина ее лихорадочно красных щек не имеет ничего общего с приступом стыда.
— Это не твой ребенок, Антон, — говорит с дрожью и длинными паузами, как будто заново вспоминает слова. — Это уже не твоя женщина. У них есть муж и отец, и он здесь, на расстоянии вытянутой руки.
— И что?
— Ты приехал со мной. — Она неуверенно показывает на себя пальцем. — Но вместо того, чтобы быть рядом, познакомиться с моей бабушкой и быть моим мужчиной, ты развлекаешь ребенка бывшей. И ее заодно. Ты хотя бы понимаешь, как… ненормально все это выглядит?
— Ребенок не понимает, что человек, которого он три года считал чуть ли не отцом, теперь не имеет права с ним общаться, чтобы не дай бог не обидеть одну неуверенную в себе девушку.
Это грубо.
Я груб намеренно, чтобы пресечь любую попытку посадить меня на поводок или даже думать, что буду повиноваться любому щелчку.
— Что мне нужно было делать, Йен? Ну, блесни интеллектом. Стряхнуть его, как старую рукавицу? Или может на хер послать? Я же просто пытался сгладить…
Она смотрит на меня так, словно парой этих фраз я только что избил ее до полусмерти.
Снова делаю шаг навстречу, но на этот раз она отходит на три назад и выставляет вперед ладонь, как будто обозначает невидимую стену между нами.
— А мне-то что делать?! — Очкарик судорожно всхлипывает. — Радоваться, какой ты понимающий для всех, кроме меня? Ты подумал, что мне от этого больно? Что меня уже тошнит от твоей бывшей. Господи, Антон, она хоть когда-нибудь исчезнет из твоей жизни? Оставит нас в покое?! Или, может, ты еще раз хорошо подумаешь, той ли женщине подарил кольцо?
Последняя фраза укладывает на лопатки мое самообладание.
Звучит так, будто я только то и делаю, что разбрасываюсь кольцами, совершенно, блядь, не думая, кому и зачем делаю предложение. Что все это — кольцо, предложение, роспись и даже попытка сделать ей красиво с выездной регистрацией — один из постоянных пунктов моего повседневного списка дел. Хули там, сегодня этой предложил — передумал, послал на хрен, через месяц потащил под венец другую, развелся — и снова-здорово.
— Да, знаешь, это у меня хобби такое — делать предложения посторонним женщинам! Развлекаюсь я так от трудовыебудней!
Первая мысль — послать их всех с пирогами, бывшими и настоящими, и просто уехать, чтобы сами греблись в их крайне сложных и ни хрена для меня не понятных семейных отношениях.
Но у Очкарика такой вид… Несмотря на всю тираду и тон с претензией, выглядит испуганной, особенно как-то совсем уж по-детски отгораживаясь от меня ладонью.
Дрожащей ладонью.
И испуганными глазами за стеклышками очков.
— Не кричи на меня, пожалуйста, — говорит глухо, как будто ей придавливают горло и лишают воздуха. — Мне… очень страшно сейчас. Правда, очень-очень страшно.
Блядь.
Я же знал, что с ней будет сложно. С самого начала знал, еще когда уводил ее со свадьбы наших бывших, и потом в машине, когда она пела ту дурацкую песню — и ее тараканы в полный рост выплясывали передо мной канкан. Понимал же, во что лезу. Принимал, что у нас будут случаться ситуации, когда именно мне придется совать в жопу тяжелый характер и объяснять очевидные для меня и совсем не прозрачные для нее вещи.
— Прости, малыш. Я не кричал. Просто вспылил.
Я еще не так хорошо ее знаю, чтобы предугадывать поступки, но интуиция подсказывает, что Очкарик может сделать глупость, о которой будем жалеть мы оба.
Она собирается с силами, переводит дыхание и, наконец, опускает ладонь. Нервно кивает, принимая мои искренние извинения. Она просила не повышать голос, и я обещал себя контролировать. Для меня это было бы равноценно ее попытке снова пытаться решать за меня, несмотря на то, что в свое время я тоже озвучил принципиально важную для себя позицию на этот счет.