Бездельники, сидящие в трактире неподалеку от Брега и занятые пустыми разговорами, в глубине души боятся, что и они родились, как Гомункул, что гумус их сердец можно осушить, подобно руслу реки, о которой они с удовольствием беседуют. Втайне они все же надеются на то, что Гёте припрятал для них улыбку, в которой он не отказывал карнавалу искусственного, безжалостно разоблаченному во второй части «Фауста». Сидя в трактире, мы, как и все, сталкиваемся с дилеммой, которую престарелый Гётё сформулировал и которую он по-мефистофелевски не решил: творящая природа — бесконечный горизонт, включающий эпохальные события, во время которых люди перестают видеть этот горизонт, или сама природа едет на карнавальной повозке неподлинного, за которой ничего нет? Атомная бомба — страшное изобретение человечества, представляющее угрозу вечной гармонии, а вместе с ней тысячелетней мысли, которая передавала чувство вечности, или это скромное по размерам явление, имитирующее в потешно уменьшенном формате расщепление ядер и гигантские взрывы, постоянно происходящие на солнце, которое было создано Богом, чтобы дать земле жизнь и тепло?
Признаться, эта антитеза не вызывает у нас восторга, пока мы сидим в трактире: даже если громко объявленный конец времен не более, чем ливень, завершающий лето чуть раньше обещанного, он в любом случае означает для нас конец летнего сезона. Ножки обслуживающей наш столик официантки, расхаживающей туда-сюда по деревянному полу в своих башмаках ad maiorem Dei gloriam[11] и в назидание присутствующим, — более чем достаточная причина для того, чтобы задержаться на этом свете или, по крайней мере, в этом трактире и послушать Джиджи, который продолжает говорить, полюбоваться на лица тех, кто его окружает. Мария Джудитта возится с колбасками и горчицей, Франческа молча слушает — отсутствующая и очаровательная, как Эффи Брист у Т. Фонтане; ее очарование — очарование воды, легкой и прозрачной, как журчащий неподалеку ручей; воды, что ничего не скрывает и чья ясная и прозрачная гладь еле заметно морщится от слабого порыва ветра, подобно спокойной глади моря, глубины которого куда более таинственны и неизведанны, чем высящиеся на дальнем плане горы с их темными пещерами, подобно воде, дарящей ясный, безмолвный покой.
Юному Гёте в бегущем с горы ручейке виделась свежая, неудержимая молодость, лившаяся на равнину, чтобы подарить почве плодородие. В эпоху «Бури и натиска», когда все дышало предреволюционными надеждами, река выступала символом гения, жизненной энергии, источника прогресса; в пятом томе «Энциклопедии» «энтузиазм» сравнивается с тонким ручейком, что растет, бежит, струится, становится все шире и сильнее и в конце концов устремляется в океан, «сделав богатыми и плодородными омытые им счастливые земли». Однако несколько десятилетий спустя Грильпарцер, поэт, ставший символом Австрии XIX века, в проникнутых совсем иным настроением стихах мечтал о том, чтобы сдержать течение ручейка, видя, как тот растет и при этом теряется в истории, покидает незатейливый, но гармоничный мир своего ясного, спокойного детства, как нарастают его тревога и растерянность, пока он не растворится в море, в ничто.
Дунай — австрийская река, как австрийским является неверие в историю, которая разрешает противоречия, устраняя их, неверие в синтез, который преодолевает и отменяет используемые понятия, неверие в будущее, которое приближает смерть. Возможно, сегодня старая Австрия нередко кажется нам родной по духу, ведь она была родиной людей, сомневавшихся в том, что у их мира есть будущее, им не хотелось разрешать противоречия старой империи, и они откладывали это на потом, понимая, что всякое решение подразумевает уничтожение ряда элементов, существенно важных для многообразия империи, и, таким образом, приближает ее конец. Чтобы дойти до впадины, где берет свое начало Брег, нужно спуститься по небольшому склону — от силы несколько метров. Там начинается река, ее течение вниз. Следуя за потоком, стоит поискать иные остановки, повороты, места, где течение замедляется, ведь, как прекрасно понимал Рильке, главное — не думать о победе, а выжить.
8. Колея времени
Немецкий музей часов, слава Фуртвангена, — настоящий лес отмеряющих время приборов разного типа и формы (драгоценных, самодельных, самозаводящихся, музыкальных). Разумеется, победа остается за часами с кукушкой из Шварцвальда, созданными, по одной версии, неким богемским мастером, по другой — в 1730 году неким Францем Антоном Кеттерером или его отцом, которого тоже звали Франц. Здесь есть часы с маятником, астрономические, планетарные, кварцевые часы. Невольное спрашиваешь себя, течет ли время независимо от приборов, отмеряющих его, двигаясь каждый на свой лад, или время — совокупность мер и отсчетов?