Торговцы, зарабатывающие на хлеб на улице Липскань, объяснили бы философу абсолютного отрицания, что отрицание — удобное средство решить проблему раз и навсегда и защитить себя от сомнений. Чоран — гениальный сын этого рынка, но сын образумившийся, сын, который, сидя в своей парижской мансарде, решительно отдалился от здешней жалкой и полной радости людской нищеты. Липскань — это еще и праздник пошлости, однако порождающее пошлость отсутствие ценности одновременно порождает страх перед ничто и смертью, который двусмысленная фривольность пытается заглушить. Пошлость требует уважения, Кафке было прекрасно известно, что брезгливость — грех против жизни.
3. Переехавшая конференция
Союз писателей, где проходит встреча итальянских и румынских литераторов, расположен в здании конца XIX века, построенном в стиле модерн, эклектичном, с бросающейся в глаза отделкой. Италию мы представляем (если допустить, что кто-то кого-то может представлять) вчетвером — Бьянка Валота, Умберто Эко, Лоренцо Ренци и я; вступительное слово (вероятно, чтобы подчеркнуть близость наших культур) произносит знаменитый академик, один из самых влиятельных румынских ученых. Это красивый мужчина, знающий о том, что он красив: во время выступления он часто, с явным удовольствием, взъерошивает крупными изящными пальцами длинные густые черные волосы, мало вяжущиеся с предпенсионным возрастом. Он очень умный и приятный человек, обладающий обширной и самобытной культурой; пока представитель властей произносит, как заведено, неизбежно банальную и скучную речь, академик слушает, воздев глаза к небу, весь его вид выражает смиренное и насмешливое терпение, которое он и не думает скрывать, однако, когда наступает его черед, он поднимается и, как ни в чем не бывало, выдает такой же набор штампов. Человек он мягкий, тонкий, благосклонный, но способный на внезапное проявление жесткости; в личных отношениях он великодушен, заботлив, зачастую дипломатически уклончив, но в то же время презрительно бесстрашен в резких суждениях и выводах, которые могут грозить ему неприятностями. Он овладел искусством проскальзывать между трудностями, словно желая ускользнуть от бурь, а на самом деле научившись их оседлывать и даже брать в руки вожжи.
Прожитые им годы — от Железной гвардии до сталинизма — достойны пера Тацита, однако они не повлияли на его непринужденную любезность и природную сердечность. Как у господина Таранголяна[111] фон Реццори, в нем неразрывно соединилось истинное и ложное, но чувствуется, что на него можно положиться. Его культура — не только личное свойство, она свидетельствует об уровне румынской интеллигенции, об ее основательной подготовке, о широте интересов и познаний, о строгости и открытости ума.
Важнее докладов и выступлений беседы и разговоры в перерывах — осторожные, полные намеков. Над этим ритуалом довлеет культ сатрапа, Чаушеску, но личная тирания и экономические поражения режима кажутся огромным шагом вперед по сравнению с Румынией бояр и нищих крестьян. Одни говорят вполголоса, другие открыто критикуют правительство, государство и партию. Один академик, подаривший мне свою книгу, велел прочесть ее до предпоследней главы, веря тому, что он говорит, а последнюю главу, в которой рассказывается о послевоенных годах, пропустить: автор честно признается, что в ней одно вранье. Бьянка, сделавшая самый интересный доклад, встревожена, хотя с блеском и изяществом это скрывает. Внучка великого Йорги, унаследовавшая от него историческое понимание национального чувства, соединяющегося у нее с космополитическими взглядами, мечтает показать нам другую Румынию — ту, которую она любит и которая, как и всякая родина, вероятно, живет только в ее любящем сердце.
В ходе обсуждения звучат и смелые реплики, молодежь не боится задавать острые вопросы. В результате на следующий день конференция продолжает работу в другом месте — в Институте имени Йорги. Многочисленные слушатели, которым никто ничего не сказал, в соответствии с официально составленной и объявленной программой вновь собрались в Союзе писателей. Лишь несколько находчивых и бодрых молодых людей почуяли подвох и сумели нас отыскать. Пока публика, движимая не столько интересом к Италии и связям с зарубежными странами, сколько интересом к Умберто Эко, растерянно ожидает нас на прежнем месте, конференция продолжается, выступающих больше, чем слушающих.
4. Окно Маршала
В этой комнате, — говорит мне искусствовед и поэт Григоре Арборе, показывая на окно бывшего царского дворца, а ныне Дворца Республики, — король Михай в четыре часа вечера 23 августа 1944 года арестовал военного диктатора маршала Антонеску. Антонеску — это Муссолини, тщетно и слишком поздно попытавшийся стать Бадольо. В январе 1941 года маршал изгнал и объявил вне закона Железную гвардию (фашистских легионеров); союзник нацистов, сражавшийся бок о бок с ним во время нападения на Россию в 1941 году, Антонеску пытался сохранить политическую и военную независимость Румынии; вероятно, выбранной им тактикой или осторожным выжиданием объясняется то, что в Румынии, несмотря на распространение антисемитизма, не только не было лагерей уничтожения, но и никого из евреев не депортировали за границу.