Из больницы в Ницце, где он очутился после попытки перерезать себе горло, Панаит Истрати отправил Ромену Роллану письмо, представляющее собой отчаянный крик о помощи и написанное вечером накануне попытки самоубийства; в письме он дважды прерывает поток жалоб, чтобы рассказать смешные эпизоды из детства. Этим «восточным писателем», который объехал пол мира, перепробовал самые разные ремесла, этим «балканским Горьким», поэтом бродяг и беспризорников, Ромен Роллан искренне восторгался и многое сделал для того, чтобы его узнали во Франции. Через несколько лет Панаит Истрати завоевал всемирную известность, его произведения (их действие почти всегда происходит в Румынии, на Балканах, хотя иногда Истрати писал на французском, который он выучил самостоятельно) перевели на двадцать пять языков, и даже такой видный критик, как Георг Брандес, которому в свое время Томас Манн с почтением и трепетом отправил «Будденброков», имел неосторожность заявить, что любит Истрати больше, чем всех остальных современных европейских писателей. Критикой советского режима Истрати вызвал гнев ортодоксальных левых, которые отказали ему в звании коммуниста; в 1925 году он забросил литературу, чтобы посвятить себя защите угнетенного населения, занимавшего земли между Днестром и Тисой, аннексированные румынским правительством.
Роллан сравнивал сочиненные Истрати истории, перетекающие одна в другую, с излучинами и извилинами Дуная, с лабиринтом вод и берегов, которые Панаит Истрати описал в романе «Кира Киралина», — зачарованный блеском и путаницей, ошеломленный их хитрым кружением, таящимися за речными поворотами бедами и жестокостью. Истрати — поэт свойственного Востоку всеобщего смешения и неоднозначности, неупорядоченности, которая одновременно сулит спасение и насилие; этот бунтарь-анархист был братом жертв и побежденных, хотя, когда он пытался рассказать об их восстании и призывал к отмщению, например в «Гайдуках», с литературной точки зрения его книги оказывались неубедительными.
Как часто бывает с имморализмом, рожденным этическим бунтом против ложной морали, Панаит Истрати, защитник слабых и обездоленных, в конце концов поддался наивному соблазну жизненной силы, не заметив, что эта сила благословляет злоупотребление со стороны сильнейшего. Секс во всем его многообразии воспевается как свобода удовольствия, но одновременно он превращается в ловушку, заманивающую жертв в водоворот жизни и в руки преследователей. Для Панаита Истрати, который, прислушиваясь к голосу страдания, был поэтом, а воспевая жизнь безо всяких правил и прогресс, превращался в ритора, человеческое существование походило на восточный бордель: закрывающие вход занавеси призывают зайти внутрь — туда, где нет ничего, кроме грязи.
Брэила и близлежащий Галац, который Антиквар заклеймил за распущенность и толпы проституток на каждом углу, как нельзя лучше соответствуют по духу Истрати, его сказочным историям — тем, что обычно рассказывают на базаре. Сегодня эти города, особенно Галац, прозванный дунайским Гамбургом, гордятся не коврами, а промышленными предприятиями, подъемными кранами, железным адом, который кажется адом лишь тому, у кого недолгая память и кто забыл о том, как уничтожали друг друга люди в пестром вчерашнем мире. Скорее можно сказать, что эти города, особенно Галац, — символ стремления румын добиться независимости от Советского Союза, в том числе развивая промышленность, и одновременно символ экономического кризиса, которым закончились эти амбициозные проекты.
Прут, воды которого некогда считали чистыми и дарящими здоровье, на протяжении многих километров обозначает границу с Россией, за этой границей дунайские координаты теряют свое значение. По сути, пафос границы — чувство неуверенности, страх, что тебя могут тронуть, похожий на страх, который терзает героев Канетти, смутная боязнь другого. Как и все границы, в том числе границы нашего «я», Прут — воображаемая линия, растущая на том берегу трава ничем не отличается от травы на этом берегу. Возможно, дунайская культура, которая сегодня кажется открытой и космополитичной, способна преподать урок закрытости и тревоги; на протяжении слишком многих столетий эта культура была одержима мыслью о том, что нужно воздвигнуть преграду, бастион для борьбы против турок, славян, всех «других». «Итак, Дунай служит мощным основанием для всякой операции, каково бы ни было ее направление, поскольку Дунай — исключительно удачная линия обороны, позволяющая отразить атаку с любой стороны…» («Опыт стратегической географии, изложенный полковником Дж. Сирони». Турин, 1873. С. 135).