Выбрать главу

Таковы были подруги, одна из которых — какая сейчас не узнать — уже мертва и перед глазами сотен людей висит на одиноком дереве, взывая к возмездию, а другая, преследуемая палачами, может выбивается из последних сил, коченея на февральской стуже.

У Моисеева своя слава. То, что делал он, было в высшей степени буднично, но необходимо и даже героично. Полк дни и ночи лежал в снегу, ползал по снегу, ходил по глубоким сугробам, и начальник тыла ежедневно по две роты переодевал и переобувал во все сухое, привозил бойцам соломенные маты, изготовленные по его инициативе, и в снежном окопе от них было теплее, уютнее. Привозил он и сотни химических грелок, которые где-то раскопал на армейском складе. Добавишь в нее немного обычной холодной воды, и от химической реакции грелка становится горячей. В метельные или морозные дни и ночи грелки эти выручали бойцов, согревая их окоченевшее тело. Будничная и простая, вроде незаметная работа, а без нее девять из каждого десятка лежали бы в госпитале, а то, закоченев, и вовсе погибли бы.

Молодцеватый вид полка, поддерживаемый всеми офицерами, сильно потускнел бы, не будь Моисеев таким рачительным и заботливым. Не дай бог, увидит он солдата в порванных шароварах или в гимнастерке хоть без одной пуговицы. Беда виновнику. И починить заставит, и выстирать, и проутюжить, и пуговку пришить. Выпустит от себя, как из «ателье мод». Да притом отчитает так, что всю душу перевернет. Скажет, вот не берег шинель, срока не выносил, куда годится? Ну что шинель, скажет солдат, ведь ползаешь, по горам лазишь, разве убережешься. А то, возразит Моисеев, сегодня один, завтра десять не уберегут обмундирования, а там тысяча… миллион… Понимаешь, мил-ли-он! Сколько твоим матерям и сестрам работать нужно, чтобы изготовить этот миллион? А!.. И солдат уходит, понимая, что за его шинелью стоит огромная фабрика, тысячи людей, которым придется работать вдвое, если он будет таким неаккуратным. А раз, еще в Будапеште, поймал Моисеев как-то Зубца без пуговицы на рукаве: ее отгрыз ему немец в схватке, и пошел отчитывать. Зубец, дескать, не я, товарищ майор, немец вчера отгрыз, а он свое. Это же вчера было, почему не пришил ночью? Почему тысяча человек и все с пуговицами, почему один Зубец хуже всех? Ведь идешь — на тебя весь Будапешт смотрит. «Нет, этот ничего не спустит!» — говорили про него бойцы. Зато уж, что ни положено солдату, все получает в срок.

Однако любили и ценили его не только за это. К тому имелись и другие весьма важные причины: был Моисеев храбр и отважен.

— Они его сонного взяли, не иначе! — искали бойцы объяснений, как мог их майор оказаться в плену. — Да и девушек они врасплох застали, так они не дались бы!

А гладовская гора отбивала уже седьмую атаку. И хоть эсэсовская тысяча сильно поредела, ее напор был еще сильным и опасным.

Дом Самохина, как заноза, очень тревожил гитлеровцев, и они выкатили второе орудие. Первое, не сделав выстрела, было разбито артиллеристами Кострова. Новое орудие появилось внезапно, и первым же снарядом поранило троих. Глеб мигом снял наводчика. Потом еще одного из немецких артиллеристов.

— Вниз, в подвал! — скомандовал Самохин.

У окон нижнего этажа остались дежурные: снайперы и автоматчики. Им удалось вывести из строя весь расчет орудия, но пока случилось это, второй этаж был сильно разбит. Он зиял проломами стен, и углы его совсем обрушились. Потеряв второе орудие, немцы повторили наскок на осажденных, но снова безрезультатно. Вокруг дома они оставили много трупов. Пока противник не опомнился, Зубец с Якоревым выскочили наружу и еще раз пополнили запасы гранат, патронов, автоматов. Эсэсовцы рассвирепели. Они выкатили еще орудие и начали бить с дальней дистанции.

— Совсем осатанели, — ожесточился Павло, — у них верно и стволы накалились.

Но вот смолкли пушки, и опять атака. Она длилась минут тридцать. Положение в доме Самохина сильно осложнилось. Из двадцати семи человек — трое убитых, много раненых. Четверо очень тяжело и лежат при смерти. А тут еще застрочил крупнокалиберный пулемет. Укрылись в подвал. Но что это? Дым и пламя. Значит бьют зажигательными. В дыму весь второй деревянный этаж. Даже в подвале воздух стал горячим и удушливым. Все затянуто дымом, и нечем дышать.

6

Дым. Огонь. Кровь. Грохот пальбы из орудий.

Очередная атака отбита с трудом. Еще поредели ряды защитников разбитого дома. Всех погибших сложили внизу. Они только что стреляли, разговаривали, надеялись. Теперь им ничто не нужно. Лица их бледны, глаза неподвижны. Усилились стоны раненых. У молодого разведчика разворочен живот, и солдат умоляет товарищей пристрелить его сейчас же. Он все равно умрет. Но чья рука поднимет автомат! Чей палец нажмет на спусковой крючок! У многих по две раны. У всех обгорели шинели, обожжены руки и лица. Зубец легко ранен в шею, Голев — в ногу. Ярослав стоял у окна с перевязанной рукой. Самохину осколком зацепило за ухо.

Наконец, самая большая атака. Гитлеровцы осторожны: они атакуют ползком. Свыше сотни эсэсовцев ползут к дому с расстояния в двести метров и, медленно приближаясь, все туже стягивают смертельное кольцо. Связи нет: сгорела антенна. Зубец сквозь дым и огонь пробрался на второй этаж, чтобы из пролома стены спустить запасную антенну.

— Есть, есть связь! — радостно закричала Оля.

— Молодец, Оленька, похвалил Леон, — передавай: подготовить огонь на меня… подготовить огонь на меня… сигнал по рации… дублирующий — красная ракета… дать не менее ста снарядов… слышите, ста снарядов… ста…

Там слышали… там все поняли… там у каждого от командира полка до правúльного у орудия морозом охватило сердце…

А кольцо все туже и туже… Разорвался свой снаряд … другой, ударила мина … Контрольная пристрелка.

— Павло, спустись, передай, хорошо. Пусть будут готовы.

Орлай спустился к Оле:

— Так держать! Ждите сигнала. А не будет — все равно бейте минут через пятнадцать, значит, некому сигнализировать…

Сто метров … С обеих сторон ни выстрела.

— Вызывать? — и Павло поднял глаза на Самохина.

— Обожди.

Восемьдесят метров … Семьдесят …

Ну, когда же сигнал? Когда?!! — спрашивали молчаливые взгляды бойцов, пока не услышали строгой команды Леона:

— В подвал! Все до одного в подвал!

Сам он задержался одну-другую секунду.

— Связь исчезла! Нет связи! — донесся отчаянный голос Оли.

— Ракету!

Зубец, которому оставалось только нажать спусковой крючок ракетницы, выстрелил мгновенно, и красная ракета невысоко взвилась в воздух.

Залп! Другой!! Третий!!!

Что-то ухнуло разом, и бойцы перестали слышать и видеть друг друга. Они забились по углам, задыхаясь от пыли, поднимаемой разрывами. Несколько минут, показавшихся вечностью, бушевал огненный шквал, не оставляя на месте ничего живого.

— Молодцы, артиллеристы! — громко крикнул Голев. — Дали им прикурить. — Но в ответ он не услышал ни звука. — Что такое? Жив кто?..

Разрывы смолкли…

— Живы товарищи? — воскликнул Леон, с трудом выбираясь из-под обломков.

Продираясь сквозь удушающий дым и пыль, живые потянулись наверх. Лишь тяжело раненые были бессильны двигаться самостоятельно. Оля без сознания лежала у разбитой рации. Когда девушку вынесли, губы ее еще вздрагивали и тряслись. Несколько снарядов угодило в дом, и два из них, пробив перекрытия, разорвались в подвале. А вокруг на почерневшем снегу — ни одного живого эсэсовца. Обе пушки перевернуты вверх колесами. И мертвая тишина.

7

Витановская трагедия потрясла Максима, и он весь день не находил себе места. Он был там вместе со всеми. Вместе со всеми попал в беду. Но собирая команду и разыскивая Таню с Надей, он оказался отрезанным от своих и с небольшой группой разведчиков пробился к Румянцеву. Комбат получил задачу — ударить вдоль Оравицы, и ему потребовалось немало времени стянуть свои роты и вывести их в исходное положение.