— А тебя ждут уже.
— У меня все готово, и, как приказано, выступаем в срок.
— Хорошо изучил маршрут?
— Курс ясен, товарищ подполковник, — можно и отчаливать.
— Так иди завтракай — и ко мне.
Максим зашагал размашисто, продолжая песню:
Полку предстоял путь через высокогорное село, и Максим с большой группой разведчиков ушел вперед. Роты внизу ждали радиосигнала сверху. Войдя в село, разведчики немало подивились — кругом пусто и безлюдно: ни человека, ни приветливого дымка, ни журавлиного скрипа у колодца. В какую хату ни войдут — все на месте, и нигде — никого. Наконец, им удалось разыскать древнего старца, похожего на схимника или отшельника, покинувшего свет. Он даже разговаривал с трудом и почти не передвигался, а сраженный радостным изумлением, и вовсе потерял дар речи.
— Где же люди, отец? — спросил Максим.
— Люди на землю сошли, — наконец опомнившись, ответил он так, словно сам обитал на небе. — Ось туды пишлы, — указывал старик в сторону долины, — Червону армаду шукать пишлы. Туточки тилько мы с Ганной.
— Кто такая, почему осталась? — подивился Якорев.
— Вона у нас сама по соби, — уклончиво ответил старик.
Оля передала радиосигнал, что путь свободен, и разведчики, поджидая отделение, которое Павло Орлай повел другой дорогой, захотели поближе познакомиться с женщиной, столь равнодушной ко всему на свете.
Ее муж Василь давно уехал в Америку, оставив в горах молодую жену. Ему на редкость повезло. Через несколько лет он вернулся домой, привез денег, построил просторную хату. Он был красивый и сильный, ее Василь, Ганна не могла налюбоваться мужем. Деньги соблазняли, и он снова уехал, оставив ее с сыном. Ожидая мужа, Ганна устраивала хозяйство. Она не сидела сложа руки и много работала. Вышила себе новые рубашки, купила чудесную кровать, завалила ее горой подушек. Заботливо растила родившуюся без него дочь, которую в честь мужа назвала Василинкой, а сына, когда подрос, послала учиться в город. Василь велел. А сам не ехал и не ехал. Ожидала сперва терпеливо, потом с беспокойством, все более горьким и омрачающим. Мучительно долго бежали годы. Началась война. Женщина состарилась: поблекли глаза, поседели волосы, на гладком лице пролегли морщины. Горькое беспокойство сменилось тупым равнодушием. Так минуло семнадцать лет. Сын попал в тюрьму. Была одна радость — красавица дочь. Но пришли каратели и неизвестно куда угнали ее Василинку. И кто знает, жива ли?
— Погоди, Ганна, придет срок — и Василинку найдем, — успокаивал Якорев. — Ее мужу не надо будет ехать за счастьем в Америку: оно само придет сюда в горы.
— Дай, боже! — вздыхала женщина.
Но ни в голосе, ни в глазах ее, будто отрешенных от жизни, нет веры и убежденности. Максим невольно ужаснулся. Разве можно жить без надежды на лучшее.
Рассевшись на чисто вымытом полу, разведчики молча сочувствовали горю матери. Вдруг с силой распахнулась дверь, и на пороге появился Павло Орлай, запыхавшийся и раскрасневшийся. Почуяв что-то недоброе, разведчики вмиг повскакали с полу и бросились навстречу. А он, не обращая ни на кого внимания, раздвинул их руками и шагнул к женщине:
— Мамо!
— Сынку, Павло! — вскочила Ганна, бросившись к нему. — Ридны мий! — разрыдалась она у него на груди: — Нема бильше нашей Василинки, угнали каины.
— Знаю, мамо, людей повстречал, сказали.
Разведчики молча вышли из комнаты.
Передний край немцев вдруг вспыхнул выстрелами, и все увидели, как человек, выскочивший из вражеской траншеи, стремительно понесся к советским окопам. Несколько раз он валился на землю, отстреливался, вскакивал и бежал снова. По нему били из пулеметов и автоматов, но ему удалось все же проскочить узкую открытую полоску и скрыться в высоких травах на «ничейной земле». Немцы били теперь наугад, и все с нетерпением ждали появления перебежчика.
Прошло немного времени, он выполз и окровавленный свалился в траншею прямо на руки Максима Якорева. Но собравшись с силами, тут же встрепенулся и, бросившись к брустверу, застрочил из своего автомата в сторону противника. Минуту спустя он с сожалением посмотрел на пустой магазин и огорченно покачал головой.
— Шкипетар!.. Шкипетар!.. — были его первые слова.
Что это значит? Как понять этот чужой незнакомый язык.
— Шкипери… Шкипери… — твердил он в отчаянии и, ударяя себя в грудь, вновь повторял: — Шкипетар, шкипетар.
— Ох, ты, шкипер мой, — горестно вздыхал Якорев, — дай хоть перевяжу тебя.
— Шкипери, шкипери… — подумав, что его понимают, опять повторял перебежчик.
Это молодой солдат, с живыми острыми глазами, гордой головой, очень подвижный и беспокойный. Со лба у него струйками стекала кровь. Красным пятном взмокло плечо. Но лицо его светилось от радостного ощущения успеха.
Его перенесли на медпункт, перевязали. Он всем понравился, и каждый старался сделать ему что-нибудь приятное. Несмотря на недовольные взгляды полкового врача, разведчики наперебой предлагали раненому то закурить, то воды, то что-нибудь из съестного. Своего автомата черноволосый солдат не выпускал из рук. Как ни уговаривали и ни просили его, он не отдавал оружия. Увидев на стене карту, он как бы вспыхнул от радости. Карту сняли и поднесли раненому. Он восторженно по казал на Албанию и почти закричал:
— Шкипери!.. Шкипери!..
Наконец его поняли: он албанец.
— Энвер Ходжа, — обрадованно повторял он. — Шум мир[7].
Вот он кто: партизан Энвера Ходжа.
Али Крайя, так звали албанца, лечили в медсанбате дивизии. Он оказался на редкость смышленым парнем и за короткий срок сносно научился объясняться по-русски. Он сражался в горах Албании в одном из партизанских отрядов. Потом попал в плен, оказался в обозе немецкой части в глубоком тылу Германии. А когда эта часть отправилась на фронт, его поставили в строй. Чуть не в первом же бою горячий по натуре молодой албанец бросился к русским друзьям.
На легком ветру костер разгорался все ярче и ярче. Пригревшись, бойцы притихли и слегка загрустили. Голев обнял свои колени и положил на них голову. Якорев улегся на скрещенные под головою руки, и его взгляд блуждал где-то очень далеко, на Млечном пути. Зубец уставился на огонь и тоже задумался. А Закиров, опершись щекою на гармонь, молча перебирал лады и тихо выводил: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!..»
Спой, Максим, — попросил вдруг Голев. — Повесели душу.
Якорев не шевельнулся, но упрашивать его не к чему.
Услышишь русскую песню и просторами чистых полей, свежестью родных берегов и далью неведомых дорог повеет на тебя от ее дивной музыки. А Максим умел спеть. Запоет, и он командир твоему сердцу: оно послушно ему, как дисциплинированный солдат, готовый замереть с руками по швам, или отдыхать и веселиться, если дано время, или же, сжимая в руках оружие, стремительно нестись в атаку. Ибо, как никто, умел он вывести хватающие за душу слова, нужно — вспорхнуть на невозможную высоту и, постепенно стихая, замереть, как ветерок на море, падающий в штиль. Слушаешь, и холодок бежит к сердцу…
Когда смолк Якорев, никто не шевельнулся.
— Возьми любую песню — все о жизни, — сказал наконец Голев, блуждая взглядом в бездонной синеве звездного неба.
Да что песня, вставая, подумал Максим, каждый шаг твой, каждый выстрел, любое слово, что принес ты сюда на горы и за горы — все песнь о жизни…
У штаба Максим столкнулся с Олей, и неожиданная встреча как-то смутила его. Потупившись, недоверчиво взглянула на него и девушка.
— Помочь? — участливо спросил он, указывая на рацию.
— Донесу: не в первой же… — небрежно отмахнулась она.