— А жизнь — тюрьма без решетки! — повторял Григорий слова Янчина.
— Да, все же тюрьма, и нам это было виднее всего, — подтверждал словацкий партизан. — Я вот не был ни в концлагере, ни в канадах и америках, я не голодал даже, меня никто не арестовывал, не бил, не пытал. Я просто жил дома, но и дом — неволя. А пришли гитлеровцы — началась война, — поверите, быстрее понял: лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе.
На привале к Янчину с Березиным подсел уралец Голев.
— Молодежь у нас не знала неволи, — заговорил он, скручивая папиросу, — а мы вот, кто постарше, досель ее помним, ей-бо, помним. Слушаю вас, — повернулся Тарас к Янчину, — будто свой вчерашний день вижу, дооктябрьский, конечно. Живешь, вроде вольный человек, а душа взаперти. Свобода, она как воздух: нет ее — задыхаешься, а есть — не замечаешь, будто так и надо. Только чувствуешь, живешь.
— Учитель у нас одни, и дорога одна — ленинская, — раздумчиво говорил Янчин. — Другим веры не будет.
На привал партизаны и солдаты расположились у перекрестка двух дорог, возле синего щита с помпезной рекламой. Березин подсел к Янчину.
— Видите, — указал на нее Стефан, — это Батя. Что там написано? Чепуха, бахвальство миллионера. Будто обувь его самая прочная и самая дешевая; безработному золотые горы сулит, рай на земле. Хотите знать, что такое Батя, их спросите, — кивнул Стефан в сторону своих людей, — они почти все из батиного «рая». Это ж ядовитый паук на золотой паутине. Попал в нее, хоть и золотая, а не выпустит, пока он из тебя все соки не вытянет. Живосос проклятый! — зло сплюнул Янчин.
Назойливые рекламы Бати со свастикой из перекрещенных сапог попадаются всюду, и они примелькались. Но рассказы Янчина и его партизан заставили по-новому взглянуть на одного из спасителей капитализма и лучше разглядеть весь затхлый мир «свободной» Чехословакии, яснее понять ее падение, ее трагическую судьбу.
Батя слыл новатором и почти пророком, он настойчиво проповедывал вечный мир между капиталистами и рабочими. Требуя от них рабской покорности, он сделал их вроде акционеров своих предприятий. Он имел свои газеты, своих писателей, свою заводскую тайную полицию, своих депутатов в парламенте. Обувного короля пражские буржуа почтительно именовали «чешским фордом», а его город Злин «уголком чехословацкой Америки». Впрочем, как смотреть: Злин был поистине местом зла, где воедино собраны все пороки капитализма.
— К нашему счастью, — продолжал Янчин, — нашелся у нас писатель, которому лично привелось поработать в Злине, пожить там и самому увидеть ту тюрьму без решетки. Это был Святопулк Турек. Он бежал из батиного «рая» и написал о нем книгу «Ботострой». Но утром книга вышла — вечером была изъята. Сотни полицейских охотились за книгой, собирая ее по магазинам. Двенадцать юристов выступали потом на суде, чтобы опорочить автора. Шантажируя писателя, Батя предложил ему миллион марок, чтобы он отказался от книги. Книга так и пропала б, если б не коммунист-защитник, потребовавший прочитать книгу на суде и внести ее в протокол. Я знаю эту книгу, в ней истинная правда о Бате, только среди рабочих писатель не показал настоящих борцов, а их было немало, — и командир с гордостью посмотрел на своих партизан, дескать, вот они, все оттуда!
— Был у нас рабочий один, Франтишек Буржик, — продолжал Янчин. Рабочий, как рабочий, но захотелось ему денег, богатства. А Батя в таких души не чаял, умел им разжечь душу. Премии ему, долю прибылей, и на счет все, на руки — ни-ни! Тот из кожи вон. На дом уж скопил, а деньгам не хозяин. Год проходит, другой, третий идет. Пустил Батя недоброкачественный материал — нынче брак, завтра брак. У рабочего волосы дыбом: все за его счет. Наш Франтишек ахнуть не успел, а счет опустел. Этот не повесился, как другие, не сошел с ума: он заболел и просто вылетел на улицу, а сейчас вот он — партизанит. Помните его рассказ? Но Батя хитер, и человек сорок из разбогатевших рабочих держал постоянно — другим приманка. Это считал он, как мясо, швырнул голодным собакам один единственный кусок, а приманил целую сотню. Они перегрызутся друг с другом, аж шерсть клочьями.
Янчин закурил и продолжал:
— Человек у него ничто, чем бессловеснее, тем лучше, а подымет человек голову — бац по ней, и все! «Кулак — вот сила!» — развращая рабочего и разжигая в нем зверя, говорил Батя, и прав Турек, работа у него никому не мила, кругом бич и окрик, а люди кусаются и грызутся, топят друг друга, чтоб удержаться самому. — Лишь в одном молодец, Батя, — оживился вдруг Янчин, — он по-настоящему научил нас ненавидеть капитализм. Слышали о делах «хлапцов с Батевана» о сотнях партизанских отрядов, ведь половина их командиров — с батиных предприятий. Добрая наука!..
К партизанам приехал чехословацкий журналист Мартин Ярош. Некоторое время ему привелось побыть при американских войсках в Европе, а сейчас он возвращался в свое войско и следовал из Москвы. Его с интересом слушали как партизаны, так и солдаты с офицерами.
— Стою на Красной площади, и душа горит, — рассказывал Ярош. — Впервые ее многобашенный Кремль вижу. А ведь там решаются теперь судьбы мира. Стою и чувствую, там и моя судьба, мой мир, мое счастье. Разве передать волнение, которое проникает в душу, хоть и знаю, уверен, там решат правильно. Московский Кремль не ошибется.
Молодой чех долго говорил о своих чувствах.
— Весь мир видит, победу делают русские, хоть американские бизнесмены прямо из кожи вон лезут, раздувая свои заслуги. Их черная душа вся обернута вот этой листовкой, — достал Ярош коричневую бумажку из сумки, протянув ее Березину. — Хотите почитать?
Григорий перевел ее с английского, и все с омерзением узнали о самой гнусной провокации. Грязная бумажонка предсказывала скорую неизбежную войну между СССР и США.
— Вас, конечно, интересует, откуда это? — поморщился журналист. — Из американского журнала «Ридерс дайджест». Да-да, от союзничков. Геббельс ее во всех немецких газетах перепечатал, а его радио разнесло статью на весь мир. Американский журнал открыто печатает такую гнусь, распространяет ее за границей, и Геббельсу не нужно лучшего помощника. Видите, какая циничность! А знаете, откуда у меня эта листовка? В марте я находился в 805 американском батальоне истребителей танков, воюющем в Западной Германии. Немцы немало удивляли янки своей уступчивостью и без боя сдавали им город за городом. А тут удивили еще больше. Смотрим, немецкие стопятимиллиметровые снаряды, не взрываясь, глухо шлепаются в грязь. Все объяснилось очень просто: они были начинены не взрывчаткой, а перепечатками статей из американского журнала. Вот этими самыми, — указал Ярош на листовку в руках Березина.
Как раз утром разведчики привели пленного немца. Среднего роста, пузан, с рыжими усиками щеточкой и осовелыми глазами из-под косматых бровей, он был в меру сер, будничен, и обычен, как и все тысячи «тотальников», ежедневно попадавших в плен. В сумке у него были обнаружены немецкие газеты вот с теми же самыми статьями из американского журнала «Ридерс дайджест», так что содержимое листовки ни для кого не явилось уже неожиданностью, но ее происхождение и способ распространения подивили немало.
— Все они одинаковы, что американские, что английские империалисты: одного поля ягода, — зло заговорил Юров. — Взять хотя бы Черчилля. Все читали в газетах, что он в Греции делает. Он же стаю бешеных волков спустил на людей, которые все годы войны с немцами бились. Для чего он монархистов понавез в Афины? Да чтоб демократов убрать с дороги, к управлению страной не допустить их. Вот и весь Черчилль как облупленный. Да чего там, — махнул он рукой, — черного кобеля не отмыть добела!
Все засмеялись.
— Только не бывать по-ихнему, дудки! — разошелся Юров. — Слышали старую шутку про незадачливых корабельщиков? — обратился он ко всем сразу. — Говорят, большущий кит похож на остров. Корабельщики пристают к нему и, вбив колья, привязывают к ним корабли. Чудовище — терпеливо, не шевелится даже. А разведут на его хребте огонь — оно тотчас вместе с обманутыми пловцами — нырк в пучину. Вот дельцы из «Ридерс дайджест» мне и напоминают тех корабельщиков. Подпалят еще раз — в пучину их, и крышка! Пусть тогда на себя пеняют!