Бой в рейхстаге длился еще двое суток. Лишь 2 мая, не выдержав напора штурмующих, гарнизон врага капитулировал полностью. Из подвалов выбралось наружу свыше тысячи уцелевших гитлеровцев. А за рейхстагом последовало падение Берлина, и над городом наступила необычная тишина.
Радостно возбужденный Максим спешил выразить словами увиденное и пережитое, весь пафос величайшей из битв. Но как описать столько армий, если видел он всего один полк? Как передать грозную симфонию мощи, все сметавшую на своем пути?
Ни закованные в железо и бетон Зееловские высоты, ни отборные легионы, выставленные на пути советских войск, ни отчаянная решимость немцев выстоять и победить — ничто не остановило наступающих. И вот здесь, в сердце фашистской Германии, стих, наконец, огонь, грозно гремевший с Одера до Берлина.
Но прежде чем писать о победе в самом Берлине, Максим с группой солдат и офицеров поднялся на купол рейхстага. Война ушла дальше, в глубь Германии, и над городом вставало уже мирное солнце. Свежие ветры рассеяли прогорклую пыль и едкий пороховой дым. Воздух чист и прозрачен. Внизу поверженный и разбитый Берлин, еще высветленный белыми флагами. Они белеют, как повязки на израненных стенах домов. Руины и руины, шрамы траншей и окопов и истерзанная земля в бинтах бесконечных дорог. Будто пронесся невиданной силы тайфун, и ничто не смогло противостоять его стихии.
Святое возмездие!
— Мирный Берлин! — изумленно произнес один из солдат. — Даже не верится!
— Не затем я воевал, — ответил другой, — чтобы тут еще окопались силы войны, зарождались новые войны.
Не затем!
Нет, солдатская совесть просто не мирилась ни с какой несправедливостью ни в настоящем, ни в будущем, ибо слишком дорого обошлось им прошлое. Слишком дорого! И память заклинала.
Дни и ночи бои и походы. Отчаянно отбиваясь, враг оставляет рубеж за рубежом. Вдали уже маячат Судеты, за которыми Чехия. Прямой курс на Прагу. А ночью в короткие минуты затишья, так необходимого для отдыха, полковые рации слушают весь мир.
Внушительно и торжественно говорит Москва. В ее голосе уверенность и сила. Большая, огромная, несокрушимая. Ее устами говорит сама справедливость.
Токио, будто старый пес, завывает над могилой фашистской Германии. Там царит растерянность и уныние.
Лондон нетерпелив и суетлив. Он спешит сообщить о каких-то переговорах, которые будто бы идут на западе, и капитуляция Германии вроде уже состоялась. Би-Би-Си что-то болтает о ненужности борьбы, которая якобы окончена.
— Ишь ты, какие! — слушая переводы Березина, негодовал Голев. — Борьба окончена… У них, может, и окончена: им и так открывают ворота в каждый город — пожалуйста! Только не дюже они торопились. Думали, верно, пусть гитлеровцы потреплют русских, все они слабее станут, а мы, дескать, и так успеем. Черта с два! Успели… Берлин-то того… тю-тю!
Нью-Йорк взбудоражен и взбалмошен. Он разобижен на своих дипломатов и генералов, почему они так долго топчутся на месте! Его злит, что русские вырвали у американцев пальму первенства. Он истошно вопит, что жертвы (жертвы!) американцев не могут быть напрасны, им нужен весь мир, и надо спешить.
— Ойе-ей, куда замахиваются, — не сдерживается Голев, — им, вишь, ты, весь мир подавай. Не много ль, господа! Не застрянет ли в горле!
— Чего ты, Тарас Григорьевич, на меня уставился, — усмехнулся Зубец, — будто я это помогаю таким американцам.
— Да не на тебя я, — отмахнулся уралец, — а скажи, что это? Бред или наглость? А по рукам не хотят! Весь мир! Я вам покажу весь мир, загребущие бизнесмены! Не затем я с Москвы тыщи верст на брюхе под огнем прополз. Попробуйте только. Чертовы дети!..
Тревожна Прага. Она только что восстала против гитлеровцев и зовет на помощь:
— Говорит Прага, говорит восставшая Прага! Руда Армада, на помоц! На помоц!! На помоц!!!
Григорий встревоженно всматривался в лица солдат и офицеров: поспеть бы! — говорят их глаза. Ведь каждого тревожит судьба древнеславянского города, судьба его героических повстанцев, которых в упор расстреливают из тяжелых орудий, и полки не идут, они летят в Прагу, сокрушая сопротивление озлобленного врага.
Как ни ожесточенно сопротивлялся враг, дни его уже сочтены. Все ярче занималась заря великой победы! Советские солдаты, особенно берлинских полков, были в курсе событий и знали больше, чем иные дипломаты зарубежных стран. Знали солдаты, что американские и английские верхи ведут переговоры с гитлеровцами; знали, что военные преступники бегут на запад к американцам и получают у них радушный прием. Знали и не удивлялись: значит такова природа империалистических хозяев, которые уже тогда вероломно попрали тегеранскую клятву о разгроме фашизма до конца. Еще бы! Это же их выкормыш. Это они духовно растлевали немецкий народ, опаивая его дурманом фашизма. Это они руками немецких гитлеровцев пытались удушить Советский Союз.
Не вышло! Рухнул дьявольский план. Вся Отечественная война, которую вели советские люди, была справедливейшим судом истории над империализмом. И справедливость восторжествовала.
Поистине бессмертная победа!..
Наступило седьмое мая, и полк Жарова пробился в Судеты.
За маленькой горной речушкой одинокий фольварк. Неподалеку от него черный дымящийся «тигр». Не у места подбили, и взводы обходят его с опаской: вот-вот взорвется. Отступив за речушку, арьергард противника засел на крутых склонах гор. Он встретил наступавших сильным огнем. Мгновенная разгрузка. Машины в укрытия. Никола Думбадзе направляется в обход справа, Румянцев — слева. Черезов начинает штурмовать прямо в лоб. Позади оглушительный взрыв. Это взлетел на воздух дымившийся «тигр». Юров вздохнул облегченно. Теперь можно занять под штаб тот одинокий фольварк. Взрывной волной в нем вырваны все окна. Можно и без них: не надолго.
Румянцев и Думбадзе донесли о готовности к атаке. Они обошли противника с флангов и нависли над ним. Жарову осталось лишь подать сигнал. И вдруг приказ по радио: в 23.00 прекратить военные действия. Жаров недоумевал: в чем дело? Неужели конец? Или их снова перебрасывают на другой участок фронта? Впрочем, гадать недолго. Сейчас прилетит Виногоров, и все выяснится. Действительно, из-за гребня, опороченного зеленым лесом, вынырнул легкий армейский самолет. На дороге у штаба связисты заранее выложили посадочный сигнал, и возбужденные солдаты и офицеры быстро окружили подруливший самолет. Что сейчас скажет комдив?
— Мир, товарищи! — громко и радостно объявил генерал, выбираясь из кабины. — Фашистская Германия складывает оружие!
Могучее «ура» огласило воздух. Тысячи самых восторженных чувств были слиты в криках солдат и офицеров. Их охватил азарт, какого они не знали за всю войну. Нет, за всю жизнь!
Но грохнул снаряд, на минуту заглушивший возбужденные голоса людей. Осколки со свистом пронеслись над их головой, и все инстинктивно присели. Запоздал лишь Демжай Гареев, и один из осколков угодил ему в плечо. Рука сержанта мигом взмокла и стала красной от крови. Таня бросилась к раненому.
Глеб рассвирепел. Вот-те и кончилась война! Пока Таня делала перевязку, Виногоров объяснял ход последних событий. Сегодня вечером, в 23.00, прекращаются все военные действия. Сама капитуляция начнется завтра, с семи часов утра. Значит, идут последние минуты войны.
Нет, ни разрыв снаряда, ни ранение воина, особенно обидное сейчас, ни смерть, какая бы ни встала на пути к победе, — ничто не в силах омрачить радость солдата. Ничто!
Глядя на людей, Березин попытался хоть немного осмыслить случившееся, о чем напишут потом тысячи книг, либо прославляя, либо охаивая величие этой победы, правдиво восстанавливая или искажая всю историю великой войны. И вот он, простой солдат, творец ее истории, безмерно радующийся своей победе!
Ведь это он, прервав любимое дело, за которое боролся всю жизнь, ушел на войну. Оставив родных и близких, забыв про покой и отдых, он изо дня в день бился с жестоким врагом. Своими траншеями он опоясал чуть не всю Европу. Сколько перекопал он земли. Его руками можно бы построить тысячи крупнейших плотин и сотни чудеснейших городов. А он мерз на сырой земле, коченел в сугробах, в обнимку со смертью сидел в окопах или бесстрашно мчался в атаку. Не он ли своей грудью закрывал огнедышащую амбразуру дзота или с гранатами в руках бросался под грохочущий танк. Разве не он направлял свой горящий самолет в гущу скоплений врага. Не он ли бесстрашно шел на любые пытки и казни, свято предпочитая долг позору измены! Сколько же сложат песен и легенд этому «безумству храбрых!»